за перила, но ноги съехали за край террасы, и туфли улетели вниз, на дно грязного двора. Ворвалась в залу – в лес деревянных столбов, подпирающих низкий закопченный свод, где у сказочного очага из массивных камней сидели Николай, барон Унгерн и Анненков.
Глянули на ее босые ноги.
– Они живы! Я поеду с Леонидом! – выпалила Татьяна.
…На крыльцо дома, где расположились Романовы и офицеры экспедиции, кто-то подбросил записку. При том что дом охранялся казаками, почтальона никто не заметил. Неровными крупными буквами, похожими на иероглифы, было написано по-русски: «Ваше Величество, готовится нападение на отряд. Нужно встретиться. Ждем Анненкова завтра в полдень на пятой версте южной дороги». Подписи не было, но кто еще здесь, на пороге Тибета, мог это написать?
Почти два месяца прошло, как тройка сбежала из отряда. С тех пор от них не было вестей, хотя слухи о русских, идущих где-то рядом, доходили до Унгерна. И вот догнала записка в Гумбуме – главном в этих местах монастыре, где отряд остановился на отдых.
– Я поеду с Леонидом! – упрямилась Татьяна.
– Потом поговорим, – сказал Николай.
– Татьяна Николавна, позвольте мне решать… – сказал барон.
– Нет, не позволю! Я хочу видеть Павла! Слышите! Я хочу его видеть и поеду с Леонидом!
– Позволю себе напомнить, вы моя невеста, – сказал Унгерн.
– Я? Ваша невеста? – вскипела Татьяна. – Я ваша пленница! Господин генерал, я требую уважения ко мне, к моим сестрам и папа́. Вы держите нас в плену. Чем вы лучше большевиков?!
Николай встал.
– Прошу, иди к себе. Мы все обсудим.
Татьяна посмотрела на него мокрыми глазами, метнулась взглядом к Анненкову и вышла, хлопнув дверью. Прошла по галерее босая, не замечая тающего снега под ногами …
Экспедицию разместили в жилом крыле главного храма, где обитали около сотни монахов, выселенных теперь по требованию Унгерна. Двухэтажное просторное строение походило на казарму, и офицеры быстро в нем освоились.
Большая зала была и столовой, и кают-компанией. В очаге плясали языки пламени, отражались в бутылке рисовой водки, в чашках, стоявших перед Анненковым и Николаем. Унгерн, не употреблявший спиртного, сидел на низкой скамейке с обычным своим отсутствующим видом. Колени длинных ног торчали высоко, шинель с натянутым поверх нее желтым монгольским халатом он не снял, а лишь расстегнул, и полы ее распластались по полу. Под шинелью френч с оторванной пуговицей.
Анненков теперь тоже носил монгольский халат, но другого цвета, на плечах погоны, на груди Георгиевский крест – все как у барона.
– Извините ее, барон. Она еще не вполне отошла от перехода, – сказал Николай. Он был одет безо всяких восточных изысков в солдатскую гимнастерку без погон и пояса. Он еще больше похудел и сгорбился, гимнастерка висела на нем мешком.
Барон будто не слышал. Николай продолжал:
– Я считаю, моих офицеров можно снова взять в отряд, принимая во внимание преданность, с которой они следовали за нами все это время, и их желание предупредить об опасности …
Барон посмотрел на Анненкова:
– Вы согласны, мичман, принять обратно ваших убийц?
– Не держу на них зла, ваше превосходительство.
– Если они вернутся, я их повешу. Но против встречи мичмана с ними не возражаю. Анненков, я могу на вас положиться?
Анненков поставил чашку с водкой и встал.
– Так точно, ваше превосходительство!
– По возвращении немедленно ко мне с докладом.
– Слушаюсь!
Барон ушел. Собрался и Анненков.
– Ваше величество, разрешите идти?
– Сядьте, Леонид.
Анненков сел. Николай налил из бутылки ему и себе.
– Вы влюблены?
Анненков ошарашенно глянул на Николая и отвел глаза. Забормотал:
– Ваше величество, я … Татьяна Николавна для меня … я всегда счастлив быть рядом …
Николай усмехнулся и сделал предостерегающий жест.
– Я имел в виду, что вы, как бы это сказать … тенью следуете за бароном.
Анненков совсем потерялся.
– Вы же знаете, кто он. Вы же видели, на что он способен. Не поддавайтесь обаянию зла, – внушал Николай отечески.
– Я … ваше величество …
– Вы все еще мой адъютант? Все еще на нашей стороне?
Анненков вскочил.
– Всегда, ваше величество! Всегда …
– Хорошо. На сегодня вы свободны, – сказал царь официально.
– Слушаюсь, ваше величество!
Мотнув головой, Анненков выскочил. На галерее, присыпанной снежком, увидел следы босых ног …
Николай налил себе из бутылки. Засмеялся тихо и конфузливо. Выпил.
– Эй! Любезный!
Вошел слуга-китаец.
– Позови ко мне Татьяну … Дочь мою …
Слуга ничего не понял, улыбался.
– Ох, черт бы побрал все это… – сказал Николай.
…Царские вагоны пришлось бросить. Пустыня с ровным песочком кончилась, караван обступили горы, и по каменистым тропам можно было проехать только верхом. На краю песков вагоны застыли, как два баркаса на дне отступившего моря. На ночь Романовым ставили монгольскую юрту. Анненков видел их мало. Ел и спал у другого костра.
Никто, включая барона, уже не помышлял о стремительных бросках и бодром покорении пространств. Движение стало ежедневной изматывающей повинностью: просто вставать, сворачивать лагерь, идти, ставить лагерь, разводить огонь и спать, и снова вставать, и идти, идти.
Из записок мичмана Анненкова
15 февраля 1919 года
Я пулей вылетел от Государя. Лицо горело так, что, кажется, отбрасывало красные блики на стены домов. Шагал по тесным улочкам, натыкаясь на оборванцев, на лам, на женщин, завернутых в покрывала … Что же я наделал! Как это случилось?! Как вообще может случиться с человеком столько нелепого и постыдного всего за пару минут! Попался с поличным сразу на двух влюбленностях – в Татьяну и в Барона! В первом грехе я признался сам, а во втором меня уличил Государь.
Был и третий грех – мое отдаление от Семьи. Не зря же Государь спросил меня, на их ли я стороне. И я так позорно растерялся – потому что это было правдой: я избегал Царевен и Государя. После разговора, подслушанного в кладовке, что-то во мне надломилось. Конечно, я ни минуты не жалел, что посвятил свою жизнь служению Романовым, но … внезапно их сияние поблекло … Я простил Отма минуту слабости, но не толику заурядности. Переход до Гумбума еще больше разъединил нас – было так холодно, так пусто. Позади осталась вереница ночных костров, огненным пунктиром отмечавших наш путь.
Скучал ли я по сестрам? Очень! Но сдаваться им на милость не собирался. Они сами должны были позвать меня.
Барон … Весь этот двухмесячный переход я и в самом деле больше времени проводил с Бароном, чем с Государем. Я стал тенью Унгерна и практически его адъютантом. Как-то
