Грудой наваленные серебряные монеты были тусклы и подернуты зеленью, но, когда князь разгреб их рукой, они сверкнули под лунным блеском.
— Бери, сколько взять можешь! — приказал князь своему слуге.
Антон поднялся с колен, чтобы взять с коня переметную суму, и вдруг в страхе отшатнулся.
— Батюшка князь, — сказал он, — на нас люди с дрекольем идут!
Действительно, к ним приближалась толпа сермяжных мужиков, в руках которых виднелись косы, серпы, дубины, топоры и вилы.
— Что вам надо? — крикнул им князь, обнажая меч.
Толпа остановилась.
— Тебе чего надо тут, — закричали голоса, — что ты, басурман, на чужой земле делаешь?
— Батюшка князь, — радостно вскрикнул Антон, — да ведь это — наши, тягловые! Это Ерема говорит! Еремка, ты? — закричал он.
В толпе произошло смятение.
— Антон, впрямь Антон, откуда это? — донеслись до них голоса.
— А это — боярин наш, князюшка! — закричал им Антон. — Идите сюда, не пужайтесь!
Не прошло минуты, как князь был окружен своими мужиками.
— Не признали, свет-батюшка! — заговорили они. — Ишь, похудел как! Да и волосом оброс дюже!
— Где же все вы живете? — спросил князь.
— А где, батюшка? В лесу живем, коли милость твоя будет! — И мужики сняли колпаки.
— Антон, коня! — приказал князь и поехал среди своих мужиков.
Старший из них шел подле стремени князя и рассказывал ему:
— В один час всего лишились! Спали это мы, утром проснулись, а у нас поляки. Старшие-то у тебя в дому брашну завели, а другие, воины ихние, давай по избам шарить, да все к бабам лезут. Вой пошел по деревне — беда! Одни из поляков скотину берут и сгоняют в стадо, другие сено да хлеб тащат, и все за бабами да за девками. Только один у нас, Митюхой звать… у него невеста была тута, Аленка. На нее напал один в красном кафтане, обнял ее, а она кричать. Митюха-то как коромыслом вдарит! У того и голова треснула. А тут другой закричал: «Ратуйте, бьют!» И пошло! Вынули они сабли, да на нас. Мы кто за что взялся, ну да их сила! Мы в лес, они за нами, и много нас посекли, окаянные. А к ночи и выжгли все!
Они прошли лесную чащу и вышли на поляну. Их встретили бледные, исхудалые женщины с детьми у тощих грудей. На земле были разложены костры, чернели землянки. У князя сжалось сердце и навернулись на глаза слезы.
— Здесь и живете? — спросил он.
— Здесь, батюшка! — хором ответили мужики.
— Братцы! — вдруг сказал князь, взяв меч и не сходя с лошади. — Люб ли вам лях?
— Собакой ему подавиться! Попадись мне кто в руки! Прокляты они будь! — раздались голоса.
Лицо князя просветлело, он выпрямился в седле.
— И мне не люб! Земле Русской ляхи — злые вороги, грабители и погубители наши, мне они ненавистны, потому что невесту мою скрали и, может, надругались над нею!
— Помилуй Бог! — пронеслось в толпе.
— Так хотите мстить ляху со мной?
— Веди нас, батюшка, твоя воля! А на ляха мы с радостью!
— На Москве у Василия я не слуга, к «вору» тоже не пойду, — оживился князь. — Станем мстить ляху от себя да искать мою любу!
— За тобой, князь! — закричали в толпе.
Однако среди баб поднялся вой:
— А что с нами будет? С голоду помирать здесь? И с мужиками худо, а что без них? Еще лях набредет!
— Слушайте! — крикнул князь, все еще сидя на лошади. — Когда вы пришли, я свою казну открывал. Она и теперь открытая осталась. Пусть каждый возьмет, сколько хочет, себе на обзавод. А с бабами так сделаем. Есть у меня под Рязанью вотчина; там еще не было ляха. Так вот мы поначалу туда баб переведем, а потом и в дорогу!
Вой сменился радостными криками.
Несколько мужиков выделились из толпы и пошли к погоревшей усадьбе. Другие окружили князя и целовали его ноги.
— Так-то, ребята, мстить поляку будем! — повторял он.
— Уж мы им попомним! — весело шутили мужики.
Князь сошел с коня и устроился под широким дубом.
Бабы устлали поневами траву и наложили рухляди, чтобы ему было мягко.
Князь шутил и смеялся, но порой задумывался, и его глаза злобно сверкали.
— С ними ли не найду? — шептали его губы, и вдруг он спросил: — Сколько вас всех, мужиков?
— Да душ восемьдесят будет!
— Вот, Антон, — сказал князь, засмеявшись, — рыли свое — и клад отрыли!
Так образовался один из страшнейших отрядов знаменитых шишей.
Глава XX
Свержение Василия Шуйского
В маленьком согбенном старичке с седой бороденкой клином, с острым носом и маленькими глазками трудно было бы узнать русского царя Василия Шуйского, если бы не его парчовый кафтан, да не нож при поясе, да не посох из дорогого рога единорога. Он сидел в глубоком кресле в своей молельне, положив руки на налокотники, и тусклым взором смотрел пред собой. Рядом с ним находился его свояк, князь Иван Воротынский, и говорил ему что-то. Но не слышал царь его речей; далеко назад ушла его дума.
Сколько силы, величия и славы соединялось у русских людей с его именем вплоть до времени царения его! Где же теперь все это? Неужели Бог покарал его за гордые мысли? И он бил себя кулаками в грудь и шептал молитвы. Когда он был думным боярином при Грозном царе, кто был сильнее его? Годунов, Малюта копались под него, так нет, не осилили! И не кому другому, а ему поручил Грозный царь своего слабоумного сына. Кто тогда Русью правил? Слабоумный Федор только в колокола звонил, на колокольни лазал, а он, Василий Шуйский, и суд, и расправу чинил. Не было больше его человека на Руси. И потом, когда помер Федор и выбрали царем Бориса Годунова, разве не пытался тот извести его, Василия? Да нет, обжегся! Василий пошел поперек его пути, привел Гришку Отрепьева и на престол посадил; а когда стал не люб этот Гришка, он же извел его. Да! Народ видел его рвение. Разве по проискам этот народ выбрал его, разве напрашивался он в цари? Все пришли, уговаривали.
И что же? Едва принял он на себя царские бармы и надел Мономахову шапку, изо всех щелей поползла злая крамола. С первых дней пришлось вести войско против Болотникова, ульщать строптивого Ляпунова. А там «вор» явился и страшное Тушино. Чем прогневал он Бога, когда близкие люди позабыли крестное ему целование и побежали служить «вору»? Послал Бог избавление — Скопина-Шуйского, дорогого племянника, и тот разбил воров, отогнал поляков. Мир был бы на Руси — и вдруг Скопин-Шуйский помер! А теперь все на него и все! Ляпунов отложился и землю мутит, поляки подошли и стоят под Москвой с одной стороны, «вор» — с другой, войско разбито, татары ушли, немцы изменили; нет ни людей, ни войска, ни денег, а враг близко и грозит позором.
Думал царь, а Воротынский все говорил и говорил. Вдруг Шуйский вздрогнул и схватился за нож.
— Что, говоришь, Ляпунов здесь? — переспросил он.
— Здесь не сам он, Прокоп, а его брат, Захар, — ответил Воротынский. — Уж недели с две путается.
— Взять его! В застенок! На дыбу!
— Нельзя, царь. Немало здесь рязанцев, а Захару только крикнуть.
— С кем путается?
— Больше у боярина Голицына. Что ни день, то собор там у них, и все на твою голову А говорят… будто онамеднись, с четвертка на пятницу в ночь, в соборе Архангельском плач и стон слышались, возжены светильники были и какие-то голоса неведомые читали псалом сто восемнадцатый и пели «Вечную память».
Царь вздрогнул и закрыл лицо руками.
Воротынский тихо вышел из молельной, а царь долго-долго сидел все в той же неподвижной позе. Но, видно, гордыня победила смирение; он вдруг выпрямился, грозно сверкнул глазами и твердо произнес:
— Царь я, народом избранный, царем и останусь!
Но не так думал весь народ московский, возбуждаемый к смуте против Шуйского Захаром Ляпуновым, Голицыным и его клевретами. Семен Андреев, Телепневы и Терехов-Багреев ходили по рязанцам и созывали их именем Ляпунова.
Когда же узнали московские люди, что «вор» стал под городом, заволновались все. С утра 17 июля тянулся народ в поле за Арбатские ворота, и скоро все поле усеялось толпами представителей всех сословий и возрастов; меж ними то тут, то там сновали клевреты Ляпунова и Голицына.
Наконец верхом на конях показались боярин Голицын и Захар Ляпунов. Народ чинно кланялся им, они же ехали без шапок. Терехов-Багреев ждал их на искусственном холме, высившемся среди поля.
Толпа заволновалась и придвинулась к холму. Голицын поклонился и заговорил:
— Православные! Беда нам приходит. Московское государство доходит до конечного разорения! Пришли на нас поляки и литва, а там «вор калужский»: стало тесно с обеих сторон. Православные! Украинских городов люди не любят царя Василия и не служат ему. Льется кровь христианская, отец восстал на сына и сын на отца!
— Верно, точно! Гибель нам подходит! — послышались голоса.
