— Мадемуазель, — начал он, — надеюсь, вам недалеко придется идти по этим затопленным улицам.
— Около мили.
— Вы живете, стало быть?..
— На улице Фоссет.
— Но ведь, — встрепенувшись, — не в пансионе же мадам Бек?
— Именно там.
— Значит, — всплеснув руками, — вы знаете, наверное, моего благородного ученика, моего Поля?
— Мосье Поля Эмануэля, преподавателя литературы, профессора?
— Именно его.
Мы оба умолкли. Я вдруг нащупала среди бусин замок. Он уже поддавался под моими пальцами.
— Так вы, значит, говорили про мосье Поля? — тотчас спросила я. — Это он ваш ученик и благодетель мадам Уолревенс?
— Да, и Агнессы, старухи служанки; и сверх того, — с явственным нажимом, — он был и остается истинным, преданным, постоянным и вечным другом этого небесного ангела — Жюстин Мари!
— Но кто же вы сами такой, отец мой? — спросила я, и, несмотря на мое нетерпение, вопрос мой прозвучал почти непринужденно. Я заранее знала, что он ответит.
— Я, дочь моя, отец Силас, тот недостойный сын святой церкви, которого почтили вы некогда трогательным и высоким доверием, открыв святыню сердца и глубины духа, который я столь пламенно желал бы наставить на путь истины. С тех пор я ни на день не упускал вас из виду и ни на единый час не терял к вам глубокого интереса. Прошедший выучку в лоне веры католической, взращенный ею, вдохновленный живительными ее догматами, согретый лишь ею даруемым жаром ревностного служения — уж я-то знаю, чего вы стоите, какой участи достойны, и скорблю из-за того, что вы сделались добычею ереси.
«Ах, вот оно что! — подумалось мне. — Неужто и со мной хотят осуществить такое: подвергнуть выучке, взрастить, вдохновить и согреть жаром? Только не это!» Однако вслух я ничего подобного не сказала и произнесла совсем другое.
— Но ведь мосье Поль, кажется, здесь не живет? — только и спросила я, не сочтя уместным вступать с ним в богословские прения.
— Нет, он лишь иногда приходит поклониться своему ангелу, исповедаться мне и отдать дань уваженья той, кого он называет своей матерью. Сам он занимает две тесные комнатенки, обходится без прислуги, но не допускает, чтобы мадам Уолревенс рассталась со своими бесценными украшениями, какие вы на ней видели и какими она тешится с младенческой гордостью, ибо это уборы ее юности и остатки былого богатства сына ее — ювелира.
— Сколько раз, — тихонько пробормотала я, — этот человек, мосье Эмануэль, по пустякам не проявлял должного великодушия и как велика его душа в делах значимых!
Правда, признаюсь, меня пленили великодушием вовсе не исповеди его и не поклоненье «ангелу».
— А когда она умерла? — спросила я, снова окидывая взглядом портрет Жюстин Мари.
— Двадцать лет назад. Она была немного старше мосье Эмануэля, ему ведь совсем недавно минуло сорок.
— И он все еще ее оплакивает?
— Сердце его будет вечно горевать по ней. Главное в натуре Эмануэля — постоянство.
Он проговорил это, делая ударение на каждом слоге.
Но вот сквозь облака прорвалось бледное, жидкое солнце. Дождь еще лил, но гроза утихла, проблистали последние молнии. День клонился к закату, и, чтобы поспеть домой засветло, мне не следовало более задерживаться, а потому я встала, поблагодарила святого отца за его гостеприимство и рассказ и получила в ответ «рах vobiscum»,[285] произнесенное, к моей радости, с истинным благоволением; зато последовавшая затем загадочная фраза куда менее мне понравилась.
— Дочь моя, вы будете тем, чем вам должно быть.
Это прорицание заставило меня пожать плечами, как только я очутилась за дверью. Немногие знают, наверное, что с ними станется, но, судя по уже случившемуся со мной, я предполагала жить далее и умереть трезвой протестанткой; пустота внутри меня пугала, а шумиха вокруг «святой церкви» мало привлекала. Я шла домой, погруженная в глубокие раздумья. Каким бы ни было само католичество, есть добрые католики. Эмануэль, кажется, один из лучших среди них; затуманенный предрассудками и зараженный иезуитством, он способен, однако, к глубокой вере, самоотречению и подвигам благотворительности. Остается только понять, как обращается Рим с этими качествами: сберегает ли во имя их самих и во имя Господне либо обращается с ними как ростовщик, используя для наживы.
Домой я добралась на закате. Я не на шутку проголодалась, но Готон оставила для меня порцию ужина. Она заманила меня поесть в маленькую комнатушку, куда скоро явилась и сама мадам Бек со стаканом вина.
— Ну как? — приступила она к расспросам. — Как встретила вас мадам Уолревенс? Чудная она, правда?
Я рассказала ей о том, как та меня встретила, и дословно передала ее любезное поручение.
— Oh la singulière petite bossue! — расхохоталась она. — Et figurez-vous quelle me déteste, parce quelle me croit amoureuse de mon cousin Paul; ce petit dévot qui n’ose pas bouger, à moins que son confesseur ne lui donne la permission! Au reste,[286] — продолжала она, — если бы он уж так хотел жениться, хоть на мне, хоть на ком-то еще, он бы все равно не смог. У него уже и так на руках огромная обуза — матушка Уолревенс, отец Силас, почтенная Агнес и еще без числа всяких оборванцев. Виданное ли дело — вечно взваливать на себя непосильный груз, придумывать какие-то нелепые обязанности! Нет, другого такого еще поискать! А к тому же он носится с романтической идеей по поводу того, что бледная Жюстин Мари, personnage assez niaise à ce que je pense,[287] — так непочтительно высказалась мадам, — которая якобы все эти годы пребывает средь ангелов небесных и к которой он намеревается отправиться, освободясь от грешной плоти, pure comme un lis à ce qu’il dit.[288] Ox, вы бы умерли со смеху, узнай хоть десятую долю всех его выходок! Но я мешаю вам подкрепляться, моя милочка, кушайте на здоровье, пейте вино, oubliez les anges, les bossues, et surtout, les professeurs — et bon soir![289]
Глава XXXV
Братство
«Oubliez les professeurs». Так сказала мадам Бек. Женщине мудрой лучше бы не произносить этих слов. Напрасно дала она мне такой совет. Добро бы ей оставить меня в покое, и я предавалась бы своим мыслям, мирным и безразличным и не связанным с тем лицом, какое она предписывала мне забыть.
Забыть его? Ах! Хитрый же сочинили они способ, как заставить меня забыть его, — умные головы! Они открыли мне, до чего он добр; они сделали моего милого чудака в глазах моих безупречным героем. И еще распространялись о его любви! А я до того дня и не знала, умеет ли он вообще любить!
Я знала, что он ревнив, подозрителен; я наблюдала в нем проявления нежности, порывы чувств, мягкость, находившую на него теплой волной, и состраданье, проступавшее в душе его ранней росой и иссушаемое гневливым жаром, — вот и все, что мне было известно. А эти двое, преподобный отец Силас и мадам Бек (я не сомневалась, что они сговорились), приоткрыли мне святыню его сердца, показали детище его юности, великую любовь, столь крепкую и безграничную, что она насмеялась над самой Смертью, презрела разрушение плоти и вместе с бестелесным духом победно и верно бдит над гробом вот уже двадцать лет.
И то было не праздное, пустое потакание чувствам — он доказал свою преданность, посвятив лучшие порывы души самоотреченному служению и жертвуя собою безмерно; он лелеял тех, кем некогда она дорожила, он забыл о мести и взвалил на себя крест.
Что же до Жюстин Мари, я представила ее себе так живо, как если бы видела ее воочию. Я поняла, что она была очень мила; таких девушек я то и дело встречала в школе у мадам Бек — флегматичных, бледных, тихих, бездейственных и мягкосердечных. Они были глухи к проявлениям зла, их не согревал огонь добра.
Если она парила на ангельских крылах, я-то знаю, чья поэтическая фантазия ими ее наделила. Если на чело ее падал отблеск божественного нимба, я-то знаю, чей мечтательный взор первым различил над нею это сиянье.
Зачем же мне ее бояться? Неужто в портрете бледной мертвой монахини таится для меня вечная угроза? Но как же быть с благотворительностью, поглощавшей все средства жертвователя? Как же быть с сердцем, клятвой обреченным на ненарушимую верность усопшей?
Мадам Бек и отец Силас, зачем вы заставили меня биться над этими вопросами? Они обескуражили, озадачили и теперь неотвязно мучили меня. Целую неделю я засыпала и просыпалась с этими вопросами, они смутно тревожили меня даже во сне. И решительно никто не мог мне на них ответить, кроме маленького смуглого человечка в бандитской феске и ветхом и пыльном, выпачканном чернилами сюртучке.
После своего визита на улицу Волхвов я очень хотела его увидеть. Мне казалось, что теперь, когда я все знаю, лицо его тотчас приоткроет предо мной новую, интересную и ясную страницу; я мечтала, взглянув на него, удостовериться в странной его приверженности, отыскать следы полурыцарственного, полумолитвенного поклонения, о котором толковал отец Силас. Он стал святым мучеником в моих глазах, и таким мне хотелось теперь его встретить.
