что чем выше должность, тем чаще надо применяться к людям, которым ты подчиняешься, и к обстоятельствам, которые подчиняют тебя.
Никто не торопил Надежду Викентьевну с уходом на пенсию, никаких симптомов тому она, во всяком случае, не видела, но мысль об отдыхе, о покое все чаще приходила ей в голову. Сначала она этим просто кокетничала перед своим начальством, уверенная, что не услышит в ответ согласия — ее все-таки достаточно ценили как крепкого, надежного руководителя райздрава, — потом, присматриваясь, а как к этому отнесутся ближайшие ее помощники, она им тоже стала говорить, что пора ей и честь знать, уступить дорогу более молодым, однако и тут она ничем не рисковала: сами-то они, ее помощники, были немногим моложе и вряд ли не понимали, что держатся, скорее всего, лишь до тех пор, пока ходят под ее началом. Потому она и отваживалась делиться с ними мыслями о пенсии, не опасаясь наткнуться когда-нибудь на такое выражение в чьих-то глазах, что, дескать, и в самом деле пора тебе на покой.
Нужно было, однако, выбирать: либо, поиграв в свой уход, вовремя остановиться и прекратить эти разговоры, либо все-таки уходить. Хотелось уже, чтоб все как-нибудь вообще без нее решилось — властью ли одного человека, силою ли каких-то обстоятельств, пусть даже и случайных, несерьезных, — только бы без нее. Нужна была Надежде Викентьевне некая вынужденность, когда поворот в жизни зависит не от твоей воли, а от внешних каких-то событий, и как там потом ни сложится, а все ж легче на душе от понимания, что не ты сам это выбрал или, по крайней мере, не ради себя.
Недоставало, может быть, лишь последнего, самого последнего повода, чтоб уйти на пенсию, и, будь Надежда Викентьевна хоть чуть суеверной, она мучилась бы потом, что страстное желание такого повода как бы само и накликало этот повод.
Мужа ее, Михаила Антоновича, в последнее время все больше стала донимать одышка. Худощавый, но крепкий, редко болевший даже простудой, легко и быстро — уже на седьмом десятке! — преодолевавший по нескольку этажей без остановок, он теперь вынужден был отдыхать на каждом лестничном повороте, однако и тогда не особенно обеспокоился этим и тут же нашел объяснение своему самочувствию: стоят очень жаркие, душные дни, к тому же утомили экзамены, слишком волновался за своих выпускников, а тут еще, проверяя их сочинения, пришлось ссориться с представительницей гороно. Встретив в одной из работ необычный порядок слов в предложении, она посчитала это стилистической ошибкой, а на следующей странице подчеркнула якобы неуместное здесь тире. Он попытался объяснить ей, что в первом случае это вовсе не ошибка, а как раз индивидуальный стиль, и что вообще если чересчур строго придерживаться литературных норм, то как быть, например, Толстому, Достоевскому? Да и быть ли им тогда? Что же касается тире, то можно, конечно, и без него, но посмотрите, как хорошо, благодаря этому тире, слышится пауза перед следующим словом: «...хотел, а — не смог». Чувствуете оттенок, движение, перепад? Кстати, и Горький любил употреблять такое тире...
Но она не чувствовала, не хотела вникать, а строго объяснила, что ученик обязан усвоить в школе прежде всего норму, правила, и даже странно слышать, когда сравнивают творчество Толстого, Достоевского, Горького с каким-то ученическим сочинением. Не «каким-то», возражал Михаил Антонович, а написанным на аттестат зрелости. Какая же тогда, простите, зрелость, если нельзя свой стиль обнаруживать?!
Он отстаивал каждую запятую, каждую необычную, спорную, а то и не слишком точную мысль в сочинениях — правда, необычные и спорные встречались редко, а неточных было хоть отбавляй, — но нужно же было как-то и защищать ребят, тем более что коллега его, учительница из параллельного класса, отчего-то во всем соглашалась с представительницей.
Михаил Антонович потом и в гороно ходил, набрел там, исходив порядочно инстанций, на кого-то, видимо, такого же, как он сам, радовался этому как мальчик, весь прямо светился, пытался во всех подробностях домашним своим рассказать об этом, но им было не очень интересно, каждый занимался чем-то более важным, чем лишний балл за сочинение, отвоеванный Михаилом Антоновичем с помощью того самого единомышленника из гороно.
И что же, рассеянно спросил сын, этот твой ученик теперь золотую медаль получит? Какая там медаль, рассмеялся Михаил Антонович, он троечник. Зачем же ему твоя пятерка? — не понял Андрей Михайлович, который во всем любил находить здравый смысл. Михаил Антонович уставился на сына, словно бы не веря, что тот и в самом деле не понимает и что здесь вообще что-то можно не понять. Но он же действительно написал на пятерку, объяснил Михаил Антонович. Ну и что? — рассердился сын. А зачем она ему, эта твоя пятерка? Что она изменит?.. Да не моя она, не моя! — тяжело задышал отец. Это его пятерка! Понимаешь? Его, заслуженная!..
Вот тогда, взглянув на нездоровое, сероватое лицо мужа и впервые заметив это, Надежда Викентьевна вдруг с каким-то облегчением решила — твердо и уже бесповоротно, — что все, хватит, уходит она, немедленно уходит на пенсию. Ради мужа! Пора уж когда-нибудь не о других, а о близких людях заботиться!
— Михаил, зачем ты так волнуешься? — сказала примиряюще Надежда Викентьевна мужу. — Не надо из-за мелочей так волноваться с твоей одышкой. Андрюша прав...
— Но это же несправедливо! — вмешалась Женя. — Дедушка верно говорит: заслужил — поставьте пятерку!
Все ужинали на кухне. Елена Васильевна, как обычно, успевала и подавать им, и вместе с детьми в телевизор посматривать, и что-то сама наскоро ела, и освободившуюся посуду тут же споласкивала.
— Оставь, Лена, — говорила Надежда Викентьевна, — я потом вымою... По-моему, Андрюша все-таки прав: если бы эта отметка повлияла на получение медали или как-то ощутимо улучшила средний балл... Но ведь не улучшила? И какое это вообще имеет теперь значение при поступлении в институт?
— А он и не собирается... никуда поступать!.. — с вызовом сказал Михаил Антонович, сразу задохнувшись от этого небольшого усилия.
— Вот видишь? Тем более! — сказала Надежда Викентьевна. — Мне что-то не нравится твоя эта одышка...
Михаилу Антоновичу захотелось встать и уйти от них, в сердцах хлопнув дверью — с ним это иногда случалось, — но в тот вечер он так плохо чувствовал себя, что и на это сил не было.
Надежда
