Но это был выстрел, сомневаться не приходится. Когда бритый наголо парень уходил со своей добычей, он выключил лампу в беседке, однако темнота не была сплошной, она как будто проредилась — таким (после частых стирок) стало черное платье моей матери, в котором она ходила искать работу.
Лицо Аверичи было запрокинуто, как будто он засмотрелся в небо или просто дремлет, разбросав ноги в мокасинах. Мне захотелось подойти к нему и щелкнуть по носу, в какой-то момент сомнение царапнуло мне щеку, будто майский жук, но желание пересилило. После этого ярость во мне понизилась на один градус, как в той истории про Ферми, которую рассказывал доктор.
Были времена, когда мы с доктором просиживали в библиотеке до полуночи, играли в шахматы или откупоривали бутылку амароне, за которую он непременно расписывался в винной книге. Доктор здесь единственный человек, который не пьет на дармовщину.
— Знаешь, — сказал он мне однажды, доставая стаканы из своего личного тайника за томами «Британники», — был такой физик Ферми, так вот он поставил в своем доме двойные рамы и решил рассчитать эффект от утепления. Цифры сказали ему, что температура в доме понизится на один градус. Быть такого не может, сказал он и снова принялся вычислять, а в доме на самом деле становилось холоднее, пока он не догадался, что ошибся на одну запятую.
— К чему это вы?
— Почему он мерз, пока не догадался? — Он сделал ход и со стуком смахнул мою пешку. — Потому что делал дело, недостойное гения!
Мне тоже пришлось мерзнуть восемь лет в казенном доме. Мой собственный дом расплывался, выцветал, как переводная картинка на крышке пенала, превращался в придуманное прошлое. Хорошо прощупывались только аллея с желтой акацией, поставлявшей мне стручки для свистков, и часовня, из окна которой мне удалось вытащить кусок зеленого стекла. Витраж после этого выглядел так себе, а через несколько дней Лидио пришел туда со слесарной тележкой и вставил во все окна решетки.
И вот я здесь (не мытьем, так катаньем), брожу по служебным коридорам, где сохранились прежние обои в меандрах, разглядываю выложенного смальтой дракона в парадном зале, превратившемся в столовую, спускаюсь на дикий пляж, где, как и раньше, купаются только трагические одиночки. Да что пляж, иногда я ночую на продавленной тахте в потайном чулане, о котором никто здесь понятия не имеет. В том самом чулане, вероятно, где моя мать умудрилась зачать меня на груде несвежих простыней.
Садовник
Просто удивительно, как быстро плохие новости разрушают привычный ход событий. Гордые сестры поблекли в своих нарядах, похожих на аргентинские флаги, ходят медленнее и шушукаются по углам, фельдшер нагло раскладывает пасьянс в библиотеке, а Бранка не показывается на людях. Не прошло и двух часов с того завтрака, где адвокат объявил о закрытии отеля, а кажется, что здание принялось оседать и крошиться. Желтый ампирный фасад выглядит несвежим, а две подпирающие портик нимфы — напуганными.
Утром дождь начался еще до рассвета, я проснулся от жестяного стука воды по водостоку, подошел к окну и увидел незнакомую машину на паркинге, номера были иностранные: вместо привычного Sa, обозначающего провинцию Салерно, перед цифрами стояли буквы GR. Сначала я подумал, что в нашей богадельне появился старый эллин, но вскоре узнал, что это адвокат нового владельца, афинский пижон по фамилии Хасис, что, если я не ошибаюсь, означает конопля.
Он явился в столовую в семь утра, когда обслуга заканчивала завтрак — к девяти столы накрывают для постояльцев, — молча сел за свободный столик, поставил портфель на пол и поднял руку с растопыренными пальцами, чтобы на него посмотрели. На него посмотрели, и он заговорил.
Земля, на которой стоит отель, находится во владении моего клиента, сказал грек, а он не желает сохранять отель в прежнем виде, так что по окончании летнего сезона служащим будет выплачена компенсация — и до свидания. Мы намерены закрыть заведение.
После этих слов в столовой наступила такая тишина, что слышно было, как дождь барабанит по крыше террасы. Повар и поварята сидели за пустым столом, многозначительно глядя друг на друга, будто на картине Клятва Горациев, не помню чьей. Остальные молчали, опустив глаза.
Я смотрел в окно на струи воды, с шумом выплескивающиеся изо рта горгульи, в которой скрывается желоб водостока. Дождь в «Бриатико» всегда довольно шумный — здание построено так, что вода со всех карнизов падает на террасы, а оттуда по отводам, выдолбленным в плитке, уходит в землю.
— Теперь мне нужен человек, способный вести стенограмму, — сказал адвокат, выдержав паузу. — Наша беседа будет записана, и вам придется поставить свои подписи под текстом, таковы правила. Мне сказали, что у вас есть библиотекарь, который мне поможет, полагаю, он находится в этом зале?
— Это не он, а она, — фыркнул овощной мальчик, тыкая пальцем в сторону библиотекарши, которая сидела на скамейке у окна, накинув плед и подобрав под себя ноги. Вид у нее был простуженный и злой, на кончике носа горело розовое пятно. Вместо ответа она выпростала руку из пледа и показала адвокату маленький диктофон, тот поднял было брови, но согласно кивнул:
— В таком случае вам придется распечатать это, синьорина. Составьте список всех служащих и соберите их подписи до пяти вечера. Я должен приобщить документ к делу и передать копию владельцу земли!
Вот это по-гречески, подумал я, мужик еще не начал говорить, а уже заботится о том, чтобы каждое слово попало в историю. Что касается списка всех служащих, то я сам с интересом его почитаю. За то время, что я провел в этом Крокодилополе, мне не удалось услышать и половины имен, одни только прозвища и насмешливые клички.
— Владелец? — Пронзительный голос кастелянши оторвал меня от раздумий. — У этого отеля только один владелец, и он уже мертв!
— Когда хозяйка подписала контракт с покойным хозяином, — вмешался тосканец, — то сказала во всеуслышание, что делает это для того, чтобы ее сын Лука никогда не переступил порога «Бриатико». Ради этого она съехала жить на комариное болото. А теперь сын
