Исконные жители этих мест — эскимосы давно заметили, что озеро состоит из двух слоев: верхнего — пресноводного и нижнего — горько-соленого.
В большинстве озер течения и ветры перемешивают воду. А в Нувуке существует четкая, резкая и постоянная граница между пресным и соленым слоями. Это объясняется тем, что течений в Нувуке нет. Значительную часть года оно лежит укрытое от ветра ледяным покровом. Двухметровый пресноводный слой под холодным дыханием Арктики часто замерзает целиком.
Ученые полагают, что это озеро образовалось из залива, постепенно отрезанного от моря поднявшейся сушей. Обильные зимние снегопады и весеннее таяние приносят в этот «мешок» пресную воду, а суровый климат препятствует ее перемешиванию. Новые порции морской воды, перебрасываемые иногда в шторм через низкую перемычку, опускаются вниз, так как они тяжелее, и там накапливаются. Поэтому в Нувуке придонные слои солонее соседних вод океана.
Интересно, что и органическая жизнь в разных «этажах» Нувука различна. Наверху живут такие растения и животные, которые можно встретить в близлежащих пресных озерах и реках Аляски. А флора и фауна нижнего «этажа» типична для соленых вод Северного Ледовитого океана.
Раймонд Фьяссон. Навстречу неведомому
Из книги «Индейцы и мухи»
В льяносах Венесуэлы лошади умирали от болезни, которая вызывала паралич задних ног; скотоводы называли эту болезнь «дерренгадера» или «песте боба». Житель степи — льянеро — без коня все равно что косец со сломанной косой. Без коня льянеро не может отбирать, кастрировать, клеймить и перегонять к далеким бойням скот, дичающий день ото дня. Коровы и молодняк собираются в плотные стада под предводительством старых быков и уходят в глубь лесов. Избегая всякого соприкосновения с людьми, эти стада быстро растут, превращаясь в неисчислимые орды огромных полудиких животных каштаново-коричневой масти. Справиться с ними без лошадей невозможно. Поэтому дерренгадера нависла смертельной угрозой над льяносами.
Тогда-то правительство Венесуэлы обратилось за помощью к французскому ученому. Представьте себе специалиста-паразитолога, оказавшегося в таком чуждом и неожиданном окружении, как льяносы. Его охватывает гнетущее чувство страха, что он не справится со своей работой, объем которой сознание невольно связывает с безмерностью раскинувшихся вокруг просторов.
Поэтому, когда я, покинув северные районы Венесуэлы, пересек реку Апуре и увидел бескрайнюю равнину льяносов, первым моим побуждением было немедленно от всего отказаться! Передо мной лежал совершенно неведомый пейзаж, бесконечный, безбрежный; равнина была пуста, ее продолжение угадывалось далеко за выпуклой чертой горизонта. Ничто человеческое не могло ее объять или измерить: здесь все было беспредельным. Я был подавлен этой необъятностью.
Уже вечерело, когда мы переправились через реку. Проводник предложил заночевать на ферме английской компании, где когда-то работал.
Мы застряли в первом же болоте. Несколько досок, уложенных под колеса нашего новенького грузовика, образовали жиденький настил, по которому мы выбрались из грязи, потеряв немало времени. Когда я снова примостился на канистре с бензином рядом с женой, уже начало смеркаться. Мы ехали в ночь, а за спиной, на западе, красноватое солнце погружалось в море трав.
В наступающей темноте я пытался мысленно охватить свои новые владения — плоскую равнину, занимающую 75 тысяч квадратных километров, на которых паслось около 50 тысяч коней и стада коров и быков числом от 700 до 800 тысяч голов. Людей здесь жило не более 70 тысяч, и почти все — по берегам рек.
Наш красный грузовик катился по траве, не оставляя следов и не поднимая пыли. В кузове, в ящиках с заботливо наклеенными ярлыками, была моя передвижная лаборатория. За металлической сеткой суетились белые крысы. Оставалось только выбрать какое-нибудь временное пристанище для нас с женой, приборов, оборудования и приступить к работе.
На ферме мы прогостили два дня. Здесь я впервые увидел под микроскопом, как трепещут, сокращаются и извиваются, словно змеи, трипаносомы в крови лошади, обреченной на смерть от прогрессирующего паралича. А пока эта лошадь, молодая, недавно объезженная алезанка, все еще была прекрасна и с виду полна сил! Кожа ее трепетала от прикосновения человеческой руки. Пришлось даже завязать ей глаза, чтобы я смог подойти и взять пробу крови из кончика уха. Но вся эта пугливость и чуткость были уже одной видимостью: когда лошадь отпустили, она побежала в степь, с трудом переставляя задние ноги; круп ее странно раскачивался из стороны в сторону — координации движений уже не существовало. Эта гордая алезанка напоминала танцовщицу, причудливую и жуткую, потому что неизбежным финалом танца была смерть.
Через несколько дней лошадь попробует встать — и не сможет: круп и задние ноги откажутся повиноваться ее воле. Если милосердные всадники помогут ей подняться, она еще сумеет, раскачиваясь на каждом шагу, добрести до воды, куда влечет ее инстинкт.
В этом сухом и жарком климате судьба лошади вдали от реки поистине ужасна: обжигаемая горячим северо-восточным ветром, изнуренная лихорадкой, лошадь ищет хоть каплю росы, но ее пересохшие губы встречают только растрескавшуюся землю и режущие стебли сухой травы. И тогда, вытянув голову, она начинает водить мордой по земле, стирая кожу и мускулы до самой кости.
Два врага ускоряют гибель и умножают страдания больного коня. Первыми появляются мухи. В сухой сезон они вместе с клещами властвуют над степью, сменив комаров зимнего, дождливого сезона. Вся степь пропахла падалью, и синие мухи с жужжанием устремляются на ее приторный запах. Через три дня после смерти от животного остается лишь высохшая кожа с огромными дырами, сквозь которые виден чистенький скелет, еще скрепленный зароговевшими сухожилиями. Потому что на помощь личинкам мух сразу же приходят черные грифы, вечно кружащие над льяносами.
Достаточно одному из этих хищников с голой шеей заметить упавшее животное, — а зоркость у грифов необычайная! — как со всех сторон, словно по сигналу, слетаются десятки зловещих птиц. Жителям льяносов незачем зарывать павших животных: они и так недолго отравляют воздух.
Но все возрастающие полчища мух уже не довольствуются только падалью и набрасываются на живую плоть.
Мухи вьются вокруг умирающей лошади, откладывают яйца, и через несколько минут личинки уже начинают вгрызаться в тело.
Вот что такое льяносы в сухой сезон!
На границе «белого пятна»
На карте Венесуэлы немало «белых пятен». Одно из них, расположенное между левыми притоками Ориноко — Араукой и Метой, влекло меня больше других. И я не ошибся в своих предположениях.
Сначала я собирался пройти от Арауки до Меты как можно западнее. За несколько недель до экспедиции в маленькой деревушке Элорсе на левом берегу Арауки я повстречался с владельцем ранчо Кариб, расположенного в льяносах между Араукой и рекой Капанапаро. Вместе с ним мы отправились на ранчо; двадцать пять километров перехода оказались нетрудными. Был конец сезона дождей, и пастбища вокруг расстилались во всем своем великолепии. Лишь кое-где еще оставались залитые водой и заболоченные пространства. Они словно напоминали нам, что сейчас только конец октября — период «грязной воды» — и что мы находимся на равнине, возвышающейся над уровнем моря менее чем на сто метров, хотя многочисленным мутным потокам, пересекающим ее во всех направлениях, предстоит еще преодолеть более тысячи километров, прежде чем они смогут выбросить в залив Пария миллионы тонн жидкого ила.
Владелец этого ранчо не отличался разговорчивостью: почти весь дневной переход мы проделали в молчании.
Вечером за ужином собралась вся семья: взрослые парни, лет по двадцать с лишним, возвращаясь после работы, вешали седла на стену низкого сарая для пеонов, а их младшие братья в это время играли и вздорили под столом.
Зашел разговор о моих планах. Я хотел спуститься отсюда на юг, к Мете. Это самый южный в Высокой Апуре район, освоенный скотоводами, где я мог бы долго не затрагивать своих запасов и получить сколько угодно лошадей. Но, увы, я приехал сюда в самый разгар «военных действий».
Когда я произнес слово «индейцы», за столом посыпались такие выражения, что не было смысла продолжать разговор. Все индейцы, по словам отца и сыновей, это «зловредная саранча». Кстати, никто из хозяев не употреблял слова «индейцы» без эпитета «бравое» — «дикие, злобные». Впрочем, и противоположное определение — «мансос», что означает «прирученные, домашние», кажется мне не лучше.
Владелец ранчо, конечно, считает, что принес высшую цивилизацию в места, где бродячие племена занимались только охотой. Однако вполне естественно и возмущение индейцев, когда их исконная дичь — олени и водосвинки — начинает исчезать под натиском стад.
