«Как сатир, подверженный опале…»
Как сатир, подверженный опале,покидает весь в слезах леса родные,отстраняя плачущую нимфу,удаляясь, удаляясь как в тумане
угрюмоветренное небо, ложнозначительный покойнам в души гроздьями попадалиодна твоя рука отныневнизу в ногах моих шаманит,а ты во рту моем – рекой
козлоногие, ну что мы натворили?нас не выгнал Пан, не крик застал в туманетолько нимфа обернется на прощаньеизгибаясь, раздвигая круглой попки крылья
«Я не жизнь свою похерил…»
Я не жизнь свою похерил —я себе построил домкособокий, перепрелизагодя все доски в нем.
Тесом крыл, а дождик взял.Жизнью жил, а хоть не умер,слаб и не путем писклявчто долдоню среди сумерек?
На ночь глядя, на ночь глядяуспокоиться пора.Сядешь чай пить – девки-блядисами прыснут со двора.
Будешь чай пить, не толкуяне о том, не о другом,и кукушка накукуетновой жизни в старый дом.
Как заморский попугайс жердочки я стану вякать,стану вякать и играть,стану какать в эту слякоть.
«Командировочный на койке отдыхал…»
Командировочный на койке отдыхал,его душа парила над гостиницей,внезапно – наглая бесстыдница —непрожитая жизнь его влекла,
а он лежал, не зажигая лампы,а он сумерничал, он даже чай не пили прожитую жизнь сдавал в утиль,и отрывал не знамо где таланты,
которых отроду и не подозревал.Душа его рвалась поверх горкома,а сердце, очевидностью влекомо,разваливалось у афишного столба.
Настаивался на окне кефир.И вот пора после бессонной ночиглядеться в зеркало и разминая очивзвалить на голову неосвященный мир.
«Пять путешествий бледного кота…»
Пять путешествий бледного кота:на край земли, в соседнюю квартиру,к подножью среброликого кумира,к той, что не та, и к той, что та,нам описали в стансах и в романсычуть упростив переложили стансы.
Но я вскричал, ломаясь и скользя:где миг, когда кота терзали мысли,глаза прокисли и усы повислии было двинуться ему нельзя?Где перелом, который искра Божья?Как уловить возможность в невозможном?
«Когда мы живо и умно…»
Когда мы живо и умнотак складно говорим про дело,которое нас вдруг задело,и опираясь на окно,не прерывая разговора,выглядываем легких птици суть прочитанных страницкак опыт жизни вносим в споры,внезапно оглянувшись вглубьдотла прокуренной квартиры,где вспыхнет словно образ мирато очерк глаз, то очерк губдрузей, которые как мыувлечены и судят трезвои сводят ясные умынад углубляющейся бездной,
тогда нас не смущает, нет,тогда мы и не замечаем,что просто слепо и отчаянностремимся были детских лети доиграть, и оправдать,тому, что не было и былодать смысл – так через ночь светилозашедшее встает опять(прецессия нам незаметна),—на том же месте вновь и вновьнас рифмой тертою любовьклеймит настойчиво и метко,а в ночь… ложись хоть не ложись!устаревает новый сонник,едва свою ночную жизньпотащишь за уши на солнце,но как прекрасно и свежона отзвук собственного чувства,с каким отточенным искусствомвесомо, страстно, хорошо,на праведную брань готово,остро, оперено и вотнадмирной мудростью поеттвое продуманное слово
и проясняется просторна миг, но облачны и краткина нашей родине проглядкисветила вниз в полдневный створи потому-то недовольноты вспомнишь, нам твердят опять,что нашим племенам не больно,не так уж больно умирать.
«Утомителен волшебный океан…»
Утомителен волшебный океан,пестр и выспренен петух индейский,а судьба – его жена – злодейскийвыклевала при дороге план.
Лом да вот кирка – и вся наградаза полеты грустные твои.Рвутся от натуги соловьине за бабу – за кусочек сада.
Господи, да вправду ли хорош,так ли уж хорош Твой мир зловещий,даже если сможешь в каждой вещиотслоить бессилие и ложь?
Это если сможешь, а не можешь —просто ляжешь, ноги задерешь,будешь думать: Господи, да что ж,что ж Ты от меня-то хочешь, Боже?
Так велик волшебный океаннад простою тайной водопада.Мхи на камнях, два шага – и садавидно ветки через прыснувший туман.
Я дышу мельчайшей красотой,я живу, ручьями отраженный,и пляшу себе умалишенный,бедный, неудавшийся, пустой.
«В одиночестве глубоком…»
В одиночестве глубокомпроводя часы и днидаже, и каким же бокомя рассорился с людьми?
Я прожарился на солнцелетом, из дому ушел.Этот год мне стал бессонницей,разошедшийся как шов.
Вот такие вот дела:вперемешку дни и дни —меня мама родилаи рассорился с людьми.
«Что искали, что нашли…»
Что искали, что нашли,выбегая утром раноиз ворот и ураганомзавихряяся в пыли,
наши ноги, наши души? —Чудеса и небеса,лента – девичья краса,если взять тебя послушать.
Если же его послушать,—суета, не стоит слов,стыдно и смешно – осломнадо быть, чтоб тратить душу
на такое.
«Страстно музыка играет…»
Страстно музыка играетв парке в арке у пруда.Лабух на кларнете лает.Арка ходит ходуном,ходит и в пруду водасиним дорогим сукном.
На тропинке ручка в ручкуизваяньем под военныйвизг стоят олигофрены,смотрят косо без улыбкина мордованную сучку,утащившую полрыбки.
Ходасевич, Ходасевичслышит свесившись из рая:Айзенберг и Файбисовичстрастно музыку играют.
«Не уходи, Тангейзер, погоди…»
Вн – Тн
Не уходи, Тангейзер, погоди.Возможно все несчастья впередии ты успеешь вдосталь пострадатьна том привычном для тебя пути,который тоже ведь не плац-парад.
Кто знает чем – ведь ничего не стало —они согласные довольствоваться малымживут, не тужат, небеса едят?Но ты – не так, и я пишу с вокзала:не уезжай, Тангейзер, навсегда.
Ты веришь – розу держит только вера,ты знаешь, что безумие есть мера,куда б ни кинулся, одна, одна.И в пене слов рождается Венерадо розового дна обнажена.
«Ты ждешь, что роза расцветет…»
Вн – Тн
Ты ждешь, что роза расцвететна посохе Войтылы,и весь как есть смешной народзабудет все, что было.
Но есть участие всерьези в мстительнейшем страхе —не умирай совсем от слездаже на этом прахе,
во влажных травах и цветахлежи, влагая рукив подвластные тебе науки,невидимые просто так.
Пускай тот замок фей – вокзал,с которого ты отбыл,останется в твоих глазахпозорнейшим и подлым
пятном на жизни и судьбеи снова станешь нем,но я спешу, пишу тебе:не уходи совсем.
«Отнесись ко мне с доверьем…»
Отнесись ко мне с доверьем,запасись ко мне терпеньем,не отчаивайся – жди.Понимаю, сдали нервы,под глаза упали тени,над душой прошли дожди.
Тело телу знак завета —знак насмешки над мечтой:чаще говори про это —реже говори про то.
В объясненье простодушьяв посрамленье всякой лжидуши тоже хочут кушать,сердце тоже хочет жить.
Целься, целься, сердце, бейся!Души жаждут перемен.Выступает contra Celsusоскопленный Ориген.
Восхищенный сотвореннымбесноватой чистотойна позорный мир, влюбленный,голой наступи пятой!
То, что жалит, не ужалит,тот, кто прав, не проклянет.Тихой мышью в душах шаритБогом данный небосвод.
«Гори, гори куст…»
Гори, гори куств каменной пустыне.Лежи, лежи пуст —пусть сердце остынет.
Не смотри вперед,не смотри назад —все наобороткоторый раз подряд.
Гори, гори куст,лежи, лежи пусткоторый раз подряд.
«По очищенному полю…»
По очищенному полюна негнущихся ногахты идешь сама собою,предвещая скорый крах
всем моим надеждам, всемзамыслам, мечтам, подсчетам.Я тебя сегодня съем,потому что мне – на что ты?
Стали грубыми дома,стала мутной резью жажда,улицы сошли с ума,в логове закрылся каждый.
Станем вдосталь пить и есть! —вялыми губами спалишьрозовую фею – честьопушенных сном влагалищ.
Черен редкий ворс лобка,дочерна вверху обуглилисьнад обрывами белка,над проколами из глуби
брови. Синь моя нежнанабухает, и алеетпрежде времени веснанам под знаком Водолея.
По умятым дня полямнад проколами левкоевноги небо шевелятбелым снегом налитое.
«Пускай тебе не можется…»
