«На мглистом асфальте закружится странник ненастный…»
На мглистом асфальте закружится странник ненастныйволчок и надежда, волчок и надежда и вотсиреневый дым раскрывает дрожащие пастии будет проглочен в туманы сейчас идиот
Ах, он повернет, повернет еще вялои вот как бы не было, как бы его уже нетзакутает воздух-воздýх и облак махнет одеяломземля его гроб и весна ему волчий обед.
«Мир движется. Он снялся. На колеса…»
Мир движется. Он снялся. На колесаналипла световая желтизнане знают отдыха промасленные косырельс, не знают сна
Запрели листья под бисквитом снегаи день – зола, да и земля – подзолуйду в бега. Не остановишь бега.И это не тягчайшее из зол.
«На голове твоей стая птиц…»
На голове твоей стая птици сама ты как сотня лисици ноги твои, смеясь, летятразбрызгиваясь на всех путях
твои глаза – я сказал – огромныбелы белки удален зрачокнад очагом горла дрожит язычоки только руки твои бездомны.
«Комками розовыми воздух нашпигован…»
Комками розовыми воздух нашпиговансглотнешь простор – и кажется, что мышьмы одиноки. Что ты все молчишь?Да я кричу – попробуй-ка услышь другого
Забавнейший какой просторрассеянная в поле перебранказатеянная кем-то спозаранкуда масляно чирикнувший затвор
«Прекрасный город ночью восстает…»
Прекрасный город ночью восстаетиз выгребных подробностей Москвыи неустанный вдаль стремится пешеходи рыкают из подворотен львы
Прекрасный человек вот мир тебе и градно за горами Рим. туда ль стремятся ногииль только жадному движению дорогиты так безудержно бесчеловечно рад?
«Слоистый мир, что сквозь меня прошел…»
Слоистый мир, что сквозь меня прошел,он и печален и туманен,но светится в нем каждый каменьи грудь деревьев – желтый ореол
решающее слово – одномуболь не вернуть, она вдали трепещетна крылья зыбкие нанизывая вещиненужные непостижимые уму.
Рождественские терцины
1.…И я вошел в набитый праздником квартал.Разносчик нечистот меня окликнул строго:откуда и туда ли я попал.
Но я безмолвно пересек дорогу,от пят до головы подвижная мишеньдля всех от моего до твоего порога.
Тем временем аляповатый деньпо-своему окрасил бок слоновыйдома, и солнечным плевком отерши тень
утреннюю, чищенной подковойдом засиял, густея у двериотеками небесной крови.
Плюгавые ершились фонари,и каждый грузовик старался быстрым оромхоть с кем да хоть о чем поговорить.
Но, лающим застигнут разговором,я принужден был ехать по Москве,то там, то сям изматерившись по заторам.
Когда же, наконец, в какой-то сквермной плюнули, то окриком как прежде,меня ошпарил со спины разносчик скверн.
Кусками отпадать пошла одеждас меня, и я остался гол,без женщины, без друга, без надежды.
Однако же, прозрачно и легкомои глаза на сшелушившиеся брюкиглядели с невесомых облаков,
и так, на юг простерши руки,я оставался до исхода дня,латинский крест зажавши как поруку,
что есть еще надежда для меня,что в воздухе еще белеют нимбы,что жало вырвано и жалок сатана,
и это Бог нам посылает зимы.
2.Меня опять окликнули. Я резкона клекот оглянулся и увидел:архангел находил на поднебесную.
По ходу своему подмяв обиды,злость, неудачу, свежими глазамион изо всех глядел как победитель.
О, Господи, Святая сила с нами.Людские взгляды розового лонанебесной памяти пошли голубоватыми снегами.
И так я содрогался изумленно,случайные слова вымямливая немо,святой любви свидетель незаконный.
И только и могу, что строго внемля,отметить как восторженно и чинноархангел находил на землю,
и этому одна, одна причина —я карту потерял, не может быть двух мнений,и не найти пути в небесную отчизну.
Мне изо всех углов зловонные измены —еще минута – взвоют отходную,врачуя душу кисло-сладким пеньем.
Еще минута я тебя миную,то розовый, то голубой архангел.Ты мимо, я назад – еще минута.
Так сетовал я, сам собой оплакан,когда смеющийся еврей-священникна полтоски меня одернул нагло.
Он выговорил чин, жуя служебник,облил меня и сунул крест латинский,сказав: «Вы спасены святым крещеньем».
Я вышел в край, где ангелы крутилисьи тот священник с животом огромнымневыносимым пламенем лучился.
И Бог приветствовал меня спокойным громом.
3.На темный воздух, прокипевший снегом,я, пополам сломавшись, налетел,заворожен неосторожным бегом,
когда в меня сквозь нищую фланельпросунулся, нашаривая ребра,нежданный лекарь – мокрая метель,
а снизу вверх заведомо недобрый,сворачиваясь, бил под облакатот, кем я был навеки попран:
не ветер – мука и тоска.Вся наша жизнь лишь обученье смерти,которая как Дух Святой легка.
И Он глядел, как я ломился в двери,безумием органным полощакипящий воздух через тысячу отверстий.
«Венчается на царство, – Он кричал, – по швамс натуги лопнувшее тело,твоя душа венчается, треща».
И я сморкался, мокрою метельюпод вздох, осоловевший, бит навзрыд,пока душа моя не отлетела,
пока душой, как облаком, покрыт,двойною тайной связанный заранеене оказался там, где жгли костры,
заботясь об усталом караване,не в первый раз перегонявшие овец,глядевшие на небо в ожиданьи,
и те, державшие угольник и отвес,совсем другие, но на те же звездыглядевшие из глубины сердец.
И я учился жить единственною просьбой,стоящей горла поперек,чтоб этот мир и этот мокрый воздух
сказали, наконец, что с нами Бог.
Между 1973 и 1974
Ворон и соловей
1.Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.Расхититель твой смотрит лютои добро твое роет рогом.
Посреди небес из пяти колесбелой каплей вниз срам на ее губах.Трутся всласть, выжимают злостьгуси-лебеди на твоих хлебах.
То, что жал и в снопы вязал – не доспал.Перебегал, перехотел и на черных струях один.Только что у чужих ворот ключом проблистатьна оставшиеся выходит дни.
Око праздно. Одни плывутчерные струи в нем.Тать воет, подминая коленом грудь,рану красную заливая огнем.
Не сладка смерть в чистом поле на полпути.Но тогда зачем из пяти колесчерной тучей черную думу впустил,черным гадом к черным гадам уполз?
Ночь без вина. Напрочь нет ничего.Дичь да погань взрежут да восклюют.Тонкий стон и ледащий войбока твои оплюют.
2.Ни грамма жизни в нашем сердце.За разговором цвикнешь мозгом —пустоты в черепном корсете:глаза – на ветер, дом – на воздух.
Все расторможено, расхлябанно, виситрука, но лаской через городпирог пространства мной пропорот,и слышишь? – свист.
Во мне наращивался царь —кувшин для лилии, и постепеннона стенах локти и коленимои изобразили веныи вынесли как на базар.
Как будто рыжая рекана отмель жалкие потери,но так же вот выносит дверис испугу пьяная рука.
3.Небесный красный глаз – вечерняя луна.Гони, гони, не обращай вниманья!Что я люблю? Что я с души снимаю?Вечерний красный глаз – она, одна она.
Что выпало, чего еще желать,чему еще способствовать, кружиться?Гони, гони, не обернись. Над жизньювечерний красный глаз – луна, луна взошла.
4. Ода соловьюСугубой мерою беретсясамомалейшая винаи плоский смех, и высвист плотский,и даже выговор московский,обливший землю тусклым воском,обматеривший дочерна.
Да я-то тут причем? А все-таки.Да я-то, я? А вот и ты,когда тебе давали водки,смотрели в рот, шли на уступки,протягивали спичку к трубке,а ты свое и невпротык.
Давай. Чего теперь? Давай.Необходимый дух тревоги,порядок, мера, горький рай,цветы, страсть, сладость и покой —всё вроде тут, всё под рукой.Давай. Накатаны дороги.
О, соловей, пускаю песню —подобье, ласковую, в путь.И все смешней и интересней,как у тебя разнообразней,как у тебя кому-то в праздникдрожит надсаженная грудь.
О, соловей, и ты, и ясугубой мерою ответим —я, что послушал соловья,ты, что истерикою плотирасщелкал тысячи мелодий,но это после, после смерти.
Пока удар, еще удар,еще возносится ступня,еще не выдана медальтому, кто между нами стал,чтоб стала жизнь моя проста —утаптывающий меня.
О, соловей, мой соловей,за то, что мы не дальше носаглядим, а нам держать ответ,уставлена в упор на нас —смотри – бесстыдна и красна,красна и не утерта роза.
Серей себе до синевы!Напрягшись продрожат кусты,весь мокрый мир моей Москвыуже дрожит в ответ на голос,на этот голод, этот голод,который утоляешь ты.
5. Вороний вальсОдиночество, страх и голод,многочисленные как брызги,многочисленные как жизни,цельнотканые как снега,как снега там где кончился город,шаг с дороги и вязнет нога,взгляд невидящий горд и долог.
Оглянись. Направо, налевоодиночество, страх и голодшьют и клеят тебе такогобеспризорного мертвяка,что и рад бы взяться за дело,да воронья судьба легкаи на белом серее тело.
О, снега мои! Галочьих стайрасторможенный ход по насту.Если можешь, и не участвуй,если можешь, и не пытайся,и меня прости, не пытай,что творится: кощунство, таинство?Не пытай и прости – прощай.
Не терзай мою страсть насмешкой,не испытывай – невтерпеждаже самая малая ложь,даже самая малая ложкадегтя междунами. Даже немножко,даже самую малость не мешкай.
Я же болен и болен словом.Словом, чем-то совсем невзрачным,жизнью вытертой, сердцем зряшным.Словом, вот уж в который разнеудачно проходит ловля,и опять не поймали нас,и опять это так не ново.
Рыбаки не ловят ворон,и бездумно идут стадаили прыскают, кто куда,и юродствуют на верхах,сотворивши глухой трезвон:одиночество, голод, страх,Днепр, Немунас, Ахеронт.
6.И ветер, и море,и ночь – беспризорный мертвякв посмертном осмотрене так одиноки, не так.
В них каркнет ворона,разбитое звякнет стекло,а из-под балконаи кровь соловьем унесло.
Куда как не нужнымолитвы, и впрокрассыпчатым мужемвосходит восток.
Лежи неподвижно,лети на строке соловья.Излишни, излишнии боль, и надежда твоя.
Конец. Третья ода.Сегодня недостаточно любви,и краски слов не радуют, не тешат.О, одинокий дух трубынад миром, полным снега и деревьев.Помешан я на том, что я помешан.Земля и небо, я остался в третьих.
О, имена любви, о, имена страстей!Совьешь ли мне, сплетешь ли мне хоть колыбель,чтоб пуще прежнего и праздного пустей,чтобы я мог качатьсяи стлать тебя, и уходить к тебе,и возвращаться часто.
Случайный ход наигрывает даму,как пианист наигрывает звук.Окраска слов построит между наминеясный замок, смутный и воздушный —так мимолетный духснимает пенки купно и подушно.
Листая засоренный бренный мракдуши, какие странные припомнишь речи:тоска, я твой насельник и овраг,по мне ручьи твои бегут, я комнату твою храню,обнажены белым-пылают плечитвои, по грудь опущенная в мельтешню.
О, имена тоски, общественной нуждойвы вызваны, и вот неразличимоогромной цельностью, недробной чередойвы движетесь, а на исходе сна,как Божий лик, искомая причинавсе так же недоступна и ясна.
Мы подаем чувствительно и с жаромна вход чужой души прекрасно-мелкий звук,и отзыв затрепещет жаломв пробитом ветреном пространстве,все-все уйдет, и краски схлынут с руки превратятся в страны.
Я мир пою, оставленный ни с чем,сравнимый с колыбелью,сплетенной женщиной в немыслимой мечтеочнуться и проснуться не однойи осторожно, чтоб не разбудить, сесть на постели,качаться и смотреть в окно.
Я мир пою, не зная, что в ответ,чья зависть все пожжет дотла,чья жажда жить на белый светнашлет пустое место,мор на души, а по телаи трус земной, и хлад небесный.
Воззри на руку, вытянутую вперед,ладонью вывороченную вверх,я мир пою, в котором не поетничто, но не дал словамне Бог о том, как ходит зверь,как перхает и каплет злоба.
Упорно заставляя славить мир,Ты, Боже мой, за что такую каруизбрал безвидному, который вдруг умрии ничего? За что Ты дал мне головуи холодно глядишь, как я тут шарюи жалуюсь, что холодно мне, холодно?
Между 1974 и 1975
