«Бесконечна, безначальна…»
Бесконечна, безначальнаты живешь одна в печали,мир прошедший пьешь из чашкипотихоньку, понаслышкеи листаешь злые книжкии заветные бумажки.
Ты пророчишь и хохочешь,ты хихикаешь и прячешьстоль прославленную пряжустоль прославленною ночью,безначальна, бесконечна,мной прохожим покалечена.
Ведьма, ты скажи, что ведаешь,злыдня, ты скажи, зачемжелтой постаревшей Ледоюты, пока я тут обедаю,виснешь на моем плечеи вообще..?
«Усталость говорит мне о любви…»
Усталость говорит мне о любвипобольше, чем покой и крики.Пусть счастья нет, но рождена великойне на земле, но для земли
усталая любовь. Дома перед закатомтак терпеливо берегут людей,что позавидуешь: какой уделдал Бог таким позорным хатам.
И сам-то рыло трешь, когдапосле всего ко сну потянет,когда на мир, на всё небесной маннойусталая любовь ложится без стыда.
«Не приведи, Господь, опять…»
Не приведи, Господь, опятьпозариться на чьи-то чресла.Мне даже тяжести небеснойхватило потом провонять.
Весна дебелой синевойна рыжий сумрак навалилась,и холмик из-под тала вылезлысеющею головой.
Душа, умерь привычный голоди жизнь не почитай за честь.Есть мир и в том, что ты расколоти будешь впредь такой, как есть.
«Гул размашистый и гомон …»
Гул размашистый и гомон —маятник. Туда-сюдаходит жизнь. Одно к другому:холода и суета.
Пуст мой день. В судах от пыла —дай Бог! – не вспотеем мы.Лишь на память от светилатени на стену тюрьмы.
Положившая пределвсякому, кто знает меру,уводящая от делвсякого в свою пещеру
от прославленной, от той,где от сырости завелсяя, фея легкая с косойза спиной или в руках,посиди со мной без пользы,помолчи со мной впотьмах.
«Кому смешно, кому совсем не нужно…»
Кому смешно, кому совсем не нужно.Великим множеством душа моя полна,и, будто черноморская волна,любая точка в ней гудит натужно.
Картонные не глядя брось круги,раскрась оставшиеся лунки,и станут звезды-недоумкитопорщить рваные куски.
Слизнем и повторим посевеще, пока в полях событийдва-три бугра и пару рытвинне вычленим почти у всех.
О как прекрасно и островнезапно сказанное слово,чтоб в мире стало в меру новои в меру жестко и старо,
но, складывая меры слов,обмолвки и недоговорки,на те же дыры и пригоркинапоремся в конце концов.
Жжет обоюдная вина,и множество зудящих точеквот-вот и выпростают почки —настанет ражая весна.
Я все договорил, доплакал,собрал картонные круги,кому-то не подал руки —промазал. И промазал лаком.
«Синим утром, серым утром…»
Синим утром, серым утромлетом или же зимойглупо это или мудро —из дому иду домой.
Я не замечаю частоэтого, того ли дня.Чувство города и часаускользает от меня.
Небо слепо и пушисто,строчки точек надо мной.В воздухе пустом и чистомгалка – буквой прописной,
воробья совсем немногои помечена земляласточкой – заметкой Бога,сделанною на полях.
И не просто станет просто,если жизнь моя прошла,—разрешатся все вопросы,завершатся все дела.
В синем небе, в небе сером —не оплакивай меня! —воздается полной меройчувство города и дня.
«Поэты не подвержены проказе…»
Поэты не подвержены проказе,простуде, проституции и простоони имеют это зараз,когда родятся,они начерпывают пригоршней коросту,когда потянет почесаться сзади.
…и пепел падал на рубашку…Страшная история. Поистине мы не умеем жить.Когда он снял бабешкуна набережной, шасть и шип
раздались за спиной. Шесть тысяч парленивых глаз не повернули звезды,и ветер наносил ударморозный
за ударом. Он знал, что запаршивел и набряк.За молом ничего не различая,какой-то плеск и блеск в начале ноября,он видел, рвут ночующие чайки.
Будучи никем, ничеми злясь на это, от этого и посвежел,и словно белый ком он разрывал плечомнависшее воздушное желе.
…и пепел падал на рубашку…Ему хотелось. Что ему хотелось?Ключ, луч, колода, лодка, ложка, башли,калоша, ложь, проласканное тело
не глядя. Наливался день гранатойи разрывался трещиной.Так сеть любовной ярости по надобностивылавливает женщину.
Мы не решаем ничего.А если непокорны,тогда плевок. Люби плевок,а то сдерут со шкурой.
… и думал он. Так думал он,отряхивал рубашкуи затаен, и затемнен,ключи, колоду, карту, бабушку.
О, след в ночи! О, холод – холм,ты надо мной. Который? Спорыйигрок заваливает норы,все входы-выходы замел.
Нет сил по чину расставлятьля, си, до, ре,нам так и погибать в норе,нет входа-выхода. Сопля
свисает, бьется на ветруот холода. Куда? Умрем.И ходит розоватый холм —когда-нибудь – куда? – умру.
Не напитаться звездной кашей,не жить оружьем суматохи,о, помощнее дай, Бог, ногив такой плохой, в такой ненашей
жизни. О, след в ночи! Разве,ну, никак, никак нам с Тобой?А мне – этот холодный праздник?Что мне? Так и любой.
Так думал он. А я не думал,ноги зябкие разул.Я бабешку не снимал,я не делал сунул —вынул. Честно лег и враз заснул,вовсе не сходя с ума.
От прекрасных красных грезя лежу балдею, рдею.Кровь моя – казюк с евреем,боль моя дороже роз.
На щеках моих щетинистыхкровь моя дороже роз,горечь благородных лозплещется в глазах общинных.
Я живу не сам собой:рядом, скрыт от орд монголчьих,рвется, сука, из-под толщи,из-под толщи голубой
Китеж, Китеж.Посмотрите ж,как я расцветаюв стаюокружающих друзейразносоставных кровей.
Вот колонной с переломомс пушкин-гогольских бульвароввыливаются на набережную то ли Владик Гимпелевич, то ли Женя Афанасьев,то ли Люфа, то ли кто.О, колонна забубена,крытая ноябрьским варом,управления Минздрава, отделения финансов,геооползенькустов.
Нельзя сказать. Все остается втуне.Безблагодатен выспался в день именин.Плыви мой член. О, где мой член потонетв день именин не изменен.
Поэты не подвержены тому,о чем он думал, потому что сразуони имеют всякую заразу.Того – вот так! а это – не поймут.
«Нет, не белая луна…»
Нет, не белая луна,не молочный цвет разлуки,а твоя рука – вина,что мои ослабли руки;
и не голос крови злой,и не добрый голос крови,что оставил я веслоради сладкого присловья.
Нет, не белая луна,не судьба, не голос крови —ходит медленной любовьюголовы моей волна.
«Не прикасайся…»
Не прикасайся —дым рассеешь,отчаянье в душе поселишь,а так —все обойдется может статься.Не прикасайся.Молчание – венок,отчаянье – колпак.
Здесь твой, а там чужой порог.С чего, скажи, прийти заботамгрести не ко своим воротам?Но как стрела запущен впрок,лети трагической ошибкой,чтоб в общем немощный и гибкийты постепенно изнемог.
И будет так легко, Мария,как будто свежее письмопришло на завтрак вместе с хлебом,а утро отдает зимой,а Марфа говорит: «умри я —я стану небом».
«Я доволен белым снегом…»
Я доволен белым снегом,карканьем ворон,легкой водкой у воротна двоих с калекой.
Обстоятельно смеясь,заскочивший вдруг,мне рассказывает другпутаную связь.
И не в радость, и не в грусть,не здоров, не боленвыпью и доволентем, что жив и пуст.
«Нарушил девушку заезжий конокрад…»
Нарушил девушку заезжий конокрад,перевернулось небо над Тамбовом,кому-то повезло, и он подрядв который раз на всем готовом.
Луна плывет. Рождается душа.Не уследишь за нитью разговора.Что с нами будет, если не дышать,не путать жизнь, не ввязываться в споры?
Брось этот стих. Какой еще бедойты не связал себя? Иди отсюда.Кому-то повезло, а нам с тобойне много жить на сданную посуду.
«Какая легкость в этом крике…»
