Но чаще здесь желание жестоко напугать, безжалостно поставить на место. И они чувствуют это.
Настойчивое упоминание на Патриарших какой-то Аннушки, пролившей масло, можно посчитать пустой болтовней, бредом. Но вопрос Берлиозу: – Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев? – уже сигнал, от которого нельзя отмахнуться. Это смертельный страх, конец.
Или приход к “артисту” тишайшего буфетчика Варьете Андрея Фокича Сокова, потрясенного в передней видом голой Геллы. Именно во время этого визита происходит столь знаменитая дискуссия об осетрине второй свежести. Помимо нее, Воланд задает вопросы – по нарастающей.
Роскошный разминочный вопрос: – Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?..
Постепенно разговор приходит к следующему:
– У вас сколько имеется сбережений?
Автор комментирует: “Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным”.
Но это что! Дальше будет вопрос наповал: – Вы когда умрете?
Согласитесь, он сродни вопросу о телеграмме киевскому дяде. От такого тоже не отмахнешься, тем более тут же получив на него компетентный подробный ответ. Немудрено, что “буфетчик стал желт лицом”.
Но незадолго перед тем Воланд задает посетителю, думается, главный вопрос. Обратите внимание, сатана “тревожно спросил” у жулика-буфетчика: … – неужели среди москвичей есть мошенники?
Почему – главный? Потому что это тоже смертельный сигнал, и собеседник не может не ощутить здесь ужасного подвоха, не понять, что западня захлопнулась.
Шутка
В опубликованных записных книжках Инны Гофф (“Октябрь” № 5, 1996) есть такое место: “Ялта. Конец апреля – май 69. За нашим столом Булат Окуджава, Вас. Аксенов, Анат. Рыбаков и… жена артиста Филиппова, старуха из Л-да, автор “Мальчика из Уржума”…
9 мая с утра до ночи ликованье – утром встречали “Грузию” и пили на борту до трех, а вечером в столовой кутеж – день рождения Булата. С утра до вечера он пел под гитару – и на корабле, и в столовой. Вечером много тостов, потом Белла читала стихи”.
Читал стихи и капитан “Грузии”, друг и приятель многих Толя Гарагуля. Не свои, понятно, – кажется, Поженяна. Но между теплоходом и ужином был еще и обед.
Утро показалось прохладным, и мы с Инной надели замшевые куртки. Когда-то они были в моде, и я в шестьдесят пятом привез их из Праги, – Инне получше, себе попроще: денег не хватило. А за обедом стало тепло, мы их сняли и повесили на спинки стульев.
Обедали долго, – то к нам кто-то подходил, то мы к кому-то подходили. Наконец столовая почти опустела. Инна уже ушла. Я тоже встал, надел куртку и начал спускаться. Вдруг замечаю, что многие как-то странно на меня поглядывают – с недоумением, с изумлением. Я проверил, все ли у меня в порядке в одежде. Вроде да. И тут, скосив глаза влево, я обнаружил на своей куртке золотую звездочку. Да, да, Золотую Звезду Героя Советского Союза. Выпил я, конечно, порядочно, но не настолько…
Люди после обеда не спешили расходиться, стояли группками, общались. Я издали заметил высокого Галлая и, сопровождаемый потрясенными или ироническими взглядами, подошел к нему: – Ну, Марк, и шуточки у тебя!..
Он повинился: – Понимаешь, Костик, я ошибся. Я хотел поместить Звезду на куртку Инночки…
Я засмеялся и ответил: – По-моему, такими, как ты, и должны быть истинные герои.
Два эпизода
Было это лет тридцать назад или больше. Позвонил очень молодой женский голос. Педант скажет, что голос не может звонить. Стоит ли вступать в дискуссии?
Голос, волнуясь, попросил о встрече. Я, естественно, поинтересовался – для чего? Объяснит не по телефону. Дело очень короткое, хотя и важное для нее. Я: но все-таки? Мнется. Наконец предлагаю увидеться завтра в вестибюле писательского Клуба. Едва вошел, дежурная говорит: вас ждут.
Молоденькая девушка вскакивает и начинает, краснея и сбиваясь, что-то лопотать. Наконец выясняется: у одного хорошего мальчика послезавтра день рождения. А он очень любит мои стихи. Она случайно достала мою книжку, которой у него нет, и просит, если можно, чтобы я ему ее надписал. Я спрашиваю, как зовут мальчика, и делаю надпись. Она сияет. Я интересуюсь, почему она так секретила свою просьбу. Отвечает: боялась, что я сразу откажу.
Я говорю напоследок: скажите своему мальчику, что у него хороший вкус, и это касается не только стихов. Она благодарит и смеется.
И еще. В 1995 году у Булата вышла книга прозы “Упраздненный театр”. Они с Олей решили событие отметить – дома. Пригласили трех издателей и мою дочь Галю – художника этой книги. Ну и меня – как старого друга и по совместительству отца художницы. Сидели допоздна. Когда спустились в метро, там уже было совсем пусто.
Издатели сходили на остановку раньше нас. Вот они вышли, и мы остались в вагоне вдвоем. Но в последнюю секунду, раздвигая плечищами закрывающиеся двери, в вагон вломился здоровенный малый, лет под тридцать. Он уселся прямо напротив нас, поставив у ног большую сумку. Обвел глазами вагон и остановил внимательный взгляд на мне. Галя потом сказала, что ей стало неприятно.
Он смотрел некоторое время, потом сунул руку в сумку, достал бумажный литровый пакет апельсинового сока и протянул через проход мне. Я развел руками: в чем дело? Но он энергично тряс пачкой: это вам, и что-то говорил, но не было слышно за грохотом состава. Галя сказала: бери. Я взял и выразил жестом благодарность. Тогда он вынул из сумки толстую книгу, тоже протянул и, улыбаясь, показал рукой: автограф. Я расписался, вернул – и тут наша остановка.
Он махал нам, когда мы уже были на перроне. Жаль, издатели сошли раньше. А книга – “Братья Карамазовы”.
Я, случалось, ставил по двести автографов за вечер, но то запланированно, ожидаемо, хотя, конечно, тоже приятно. Но такие случаи особенно запоминаются.
“Оптека”
В языке, как известно, существует немало примеров, когда от изменения одного слова, буквы, даже знака препинания кардинально меняется смысл написанного.
Мой профессор, замечательный языковед А. А. Реформатский рассказал нам как-то на занятиях о тоже своем студенте, а в ту пору солдате, который видел при взятии маленького городка вывеску на доме: “ОПТЕКА”, но что это такое, не успел выяснить, ибо ехал мимо на танке.
Оставалось гадать, в чем смысл или причина данной неграмотности. Начали высказывать предположения. Помню вариант: автор вывески, возможно, был с Севера и окал. Я же объяснил так: провизор хотел новаторским способом дать понять, что в его аптеке есть отдел оптики.
Сан Саныч подвел итог: – У Кости версия самая находчивая.
Он всех нас называл только по именам.
Смерчи
В 1939 году я был вместе с родителями в Сочи. Долго мечтали, сомневались, колебались, – наконец, поехали. Дикарями, разумеется. Жили втроем в крохотной комнатенке, – уборная, естественно, в саду.
Назавтра после приезда отец отправился к городской билетной кассе, записался в очередь на обратную дорогу. И каждое утро, очень рано, он ходил туда на перекличку, отмечаться. Отец тогда целый год не пил.
Билеты мы получили накануне отъезда.
Когда же объявили посадку, выяснилось, что на каждое место было продано по два билета – городской и вокзальной кассами. В результате пустили всех. Мужчины спали в пути по очереди.
Что запомнилось? Волосатые пальмы, клумба-солнечные часы в центре города; купленная на улице, надрезанная сбоку хрустящая французская булочка со вставленной в этот надрез горячей сосиской.
И, конечно, море. Предельная теснота не только на пляже, но и в самой воде. Однажды я непостижимым образом вскарабкался по едва ли не отвесному обрыву над пляжем и, обернувшись, обнаружил ниже себя женский солярий. Мне было четырнадцать лет.
И еще. Смерчи. Об этом писали тогда в газетах, но я видел их собственными глазами. Среди дня вдруг потемнело, хотя и не слишком. Непривычно мрачно стало вдали, над горизонтом. И вдруг там возникли один за другим четыре чудовищных водяных столба – от морской поверхности до неба. Они медленно двигались вдоль горизонта, сливаясь наверху с тучами. Это были какие-то фантомы, будто во сне.
Люди смотрели на них, показывали пальцами, но никто не выскочил из воды, не заторопился одеваться. Не испугался. Да и прибрежное болтливое радио не делало никаких предупреждений. А если бы смерчи повернули и обрушили свою миллионнотонную мощь на пляж, на город?
Бездумная довоенная доверчивость.
Поэт
У меня был друг, поэт. Хороший поэт. Больше всего на свете он любил себя. Здесь нет ничего страшного, с поэтами такое бывает. Дело в том, что он любил в себе все: и свои недостатки, и небольшие страдания. А еще он любил женщин, нет, не женщину, а именно женщин. И сверстниц, и совсем молодых. Он любил их постоянной равнодушной, безразличной любовью. И они тоже в нем что-то находили.
