Николетта слушала, переводя взгляд с одного на другого, но лица у всех были неподвижны, и только из кресел нежно улыбался поклонник.
Хальт взмахнул палочкой, вступил оркестр, суфлер подал первые слова. Николетта, известная тем, что никогда не могла выучить роль, споткнулась на первой же фразе и запела невероятно фальшиво.
Начали второй раз; теперь пошло лучше, но Хальт умышленно сбился с такта, и Николетта дала неслыханного петуха.
На сцене раздался дружный хохот.
— Корова музыкальная!
— В балет с таким голосом!
— Пригодится кур созывать, когда станет помещицей.
Николетта, чуть не плача, подошла к Цабинскому.
— Я говорила, что не могу сейчас петь… Не было времени даже заглянуть в роль.
— Ага, значит, не можете? Дайте сюда роль! Петь будет Качковская…
— Я буду петь, но не теперь… Не хочу позориться!
— Кружить голову поклонникам есть время, строить козни, морочить голову прессе, разъезжать по Марцелинам[6] — на это тоже есть время! — шипела Цабинская.
— А ты, директорша, занимайся лучше своими хахалями да детьми и меня не трогай!
— Директор! Меня оскорбляет эта, эта…
— Дайте роль… Не можете петь сольной партии, идите в хор.
— Ну нет! Раз так, я спою ее! Плевать мне на ваши интриги!
— Это ты о ком? — взвизгнула Цабинская, срываясь с места.
— Да хотя бы о тебе.
— Вы больше не состоите в труппе! — заявил директор.
— А, подыхайте вы все тут! — Николетта бросила роль Цабинскому в лицо. — Давно известно, что в вашем театре нет места порядочной женщине!
— Вон отсюда, подлая авантюристка!
— Чихала я на тебя, старая жаба! Хватит с меня вашего вертепа!
— Иди! Иди! Примут тебя в веселый дом!
— Она пойдет в гувернантки к помещику, — съязвила Майковская.
— Подожду, пока директорша откроет заведение… со своими дочками!
Цабинская кинулась к Николетте, но тут же остановилась и разразилась плачем.
— Боже мой! Мои дети! Ясь! Мои дети…
И она зашаталась, задохнувшись от истерической злобы.
— Диванчик направо… Там удобней падать в обморок! — посоветовал кто-то из зала.
На лицах актеров замелькали улыбочки, ни один не упустил случая сказать что-нибудь язвительное.
— Пепа! Жена! Успокойся… Ради бога, вечно этот балаган.
— Значит, это я его устроила?
— Я не говорю про тебя… Но и ты бы могла успокоиться… Ничего с тобой не случилось!
— Так вот ты какой муж, вот какой отец! Вот какой директор! — кричала женщина, словно безумная. — Меня оскорбляет эта… уличная девка, а ты молчишь?.. Срывают спектакли, а ты молчишь?!
— Никому не платишь — и тоже молчишь, — подал голос кто-то из-за кулис.
— Держись, Цабинский!
— Продержись, мученик, час и попадешь прямо в рай!
— Простите, — спрашивал поклонник Николетты одного из актеров, ухватившись за пуговицу его пиджака, — простите! Это уже «Нитуш» играют или что-нибудь новое?..
— Прежде всего это пуговица, которую вы открутили! — отвечал актер, отбирая у растерявшегося господина пуговицу. — А там, милостивый государь, первый акт мелодрамы «За кулисами», ежедневные представления, огромный успех у публики!..
Сцена опустела. Оркестр настраивал инструменты, Хальт отправился выпить пива, актеры разбрелись по саду. Цабинский, схватившись за голову, как шальной, бегал по сцене, разыгрывая гнев и горечь: его жена, все еще не успокоившись, потихоньку всхлипывала.
— Что за люди! Что за люди! Сколько скандалов! — причитал директор.
Янка, напуганная грубостью разыгравшихся сцен, забилась в угол, не зная, что теперь делать. С директором, как она понимала, говорить сейчас невозможно.
«Артисты! Театр!» — думала девушка, охваченная чувством глубокого разочарования.
Ей было горько и стыдно.
«Грызутся, как… как…» — безуспешно пыталась она найти подходящее сравнение и продолжала стоять в растерянности.
Она старалась убедить себя в том, что все эти улыбки, слова, взгляды, все, что она видела здесь, — неправда. Ей казалось, что каждый играет какую-то роль, каждый притворяется перед другим. Она чувствовала это, но по своей простоте никак не могла понять, для чего это делается. В действительности же никто не играл, все были лишь сами собою, то есть актерами.
После недолгого перерыва репетиции возобновились — с Качковской в главной роли. Майковская была в отличном настроении: она навсегда избавилась от одной из соперниц по сцене, да еще через нее допекла и другую, самую ненавистную — Цабинскую.
Директор после ухода жены, потирая от удовольствия руки, кивнул Топольскому, и они отправились в буфет выпить. Цабинский наверняка выиграл, порвав с Николеттой.
Станиславский, самый старший в труппе, ходил по гардеробу, вне себя от возмущения. Рядом на стуле, поджав ноги, сидела Мировская. Обращаясь к ней, Станиславский не переставал возмущаться:
— Склоки и склоки… Откуда быть успеху!
Мировская поддакивала с грустной улыбкой, продолжая вязать на спицах платок из гаруса.
После репетиции Янка решительно подошла к Цабинскому.
— Пан директор… — начала она.
— А, это вы? Беру вас. Приходите перед спектаклем, побеседуем. Сейчас нет времени…
— Большое спасибо! — обрадовалась Янка.
— У вас есть какой-нибудь голос?
— Голос?
— Я спрашиваю, вы поете?
— Дома пела немного… А сценического голоса, наверное, нет… Впрочем, я…
— Приходите, только пораньше, тогда попробуем… Я скажу дирижеру…
III
Стоял чудесный, теплый день.
В Лазенки пришла весна. Цвели розы, резкий запах распространял по парку жасмин. Было так хорошо и тихо, что Янка просидела несколько часов у пруда, забыв обо всем на свете.
Лебеди, расправив крылья, как белые облачка, плыли по голубой глади воды; мраморные статуи богов сверкали белизной, их благородные линии и тишина парка, пронизанного солнцем, — все создавало впечатление античной красоты…
Вокруг разлилась молодая, пушистая зелень, словно изумрудное море, напоенное золотом солнца.
Красные цветы каштанов бесшумно опадали на землю, в воду, на газоны и, как искорки, мигали в тени деревьев.
Городской шум, пробиваясь сквозь заросли, наплывал сюда приглушенным эхом.
Порой ветер шелестел в ветвях, рябил атласную поверхность воды и уносился, оставляя за собой еще более глубокую тишину.
Янка пришла в парк прямо из театра. Она искала привычного одиночества, городская сутолока мешала думать, мешала унять биение сердца, растревоженного радостью, а радость была немалой. Янка поступила в театр. Кроме того, она хотела избавиться от неприятного чувства, вызванного ссорой на репетиции.
Все, что она увидела, беспокоило, порождало тупую боль разочарования, похожего на сомнение. Что-то неопределенное и мрачное пугало ее.
Желая не думать об этом, она снова и снова повторяла:
— Я в театре! Я в театре!..
Словно еще сама должна была уверовать в сбывшиеся наконец мечты многих лет; то, что было только мечтой, стало теперь явью… Ее «завтра» будет непохожим на «вчера», между ними встанет неизмеримая пропасть.
«Как это будет?» — спрашивала себя Янка.
Она представляла себе своих будущих товарищей. Инстинктивно Янка чувствовала, что в них она не найдет ничего, кроме зависти и лицемерия, не найдет ни заботливых рук, ни верного сердца и останется одинокой, как прежде.
Но вот сомнения снова отодвинулись, Янка вдруг почувствовала в себе силу, талант, и тогда возвратилась уверенность: нужно выступить на сцене только раз, сыграть любую роль, чтобы добиться успеха и идти вперед!
Но куда? К какой цели? Янка не знала, куда ей следует идти и к чему стремиться, ее страстная натура требовала одного: двигаться вперед, в бесконечность…
Девушка мысленно уже выбирала роль, с которой хотела бы выступить в первый раз.
Было так хорошо сидеть и мечтать, что под конец Янка уже ни о чем не думала, только наслаждалась чистым, душистым воздухом, любовалась нежными красками неба и зелени. Она слышала в себе пульс буйной, неудержимо возрождающейся природы и ощущала растительное счастье жизни, незаметное и вместе с тем могучее. Казалось, мраморные фигуры богов и молодые побеги ивы, желая ей добра, напутствовали, шептали ободряющие слова, что-то сулили.
Янка ощущала в себе весну, порывы юной, кипучей жизни и все те неистребимые, бессмертные силы духа, которые проходят через века и поколения, сквозь страдания и насмешки.
Ее вернул к действительности скрип гравия. Молодой человек подошел, снял шляпу, сел тут же, на соседней скамейке, и Янка обратила внимание на его высокий белый лоб, резко очерченные брови и светлые глаза. Незнакомец, поудобнее устроившись на скамейке, принялся читать книжку.
