— Не совсем. Ох, эти бабы… Есть три кандидатки на Нитуш.
— Добрый день, директор! — приветствовала его одна из звезд труппы, красавица Майковская. На ней было светлое платье, на плечах светлая шелковая накидка, на голове белая шляпа с огромным страусовым пером. Цвет лица, розовый от сна и от искусно наведенных румян, большие голубые глаза, полные накрашенные губы, гордая осанка и классически правильные черты лица. В театре она играла первые роли.
— Идем, директор, дельце есть.
— Всегда к вашим услугам. Что, денег? — с тревогой спросил директор.
— На этот раз… нет. Что будете пить?
— Хо-хо! Прольется чья-то кровь! — произнес директор, мелодраматически воздев руки.
— Скажите, что вы будете пить?
— Право, не знаю. Может, коньяку, но…
— Жены боитесь? Она же не играет в «Нитуш».
— Верно, но…
— Коньяк и закуску на второй стол. Ну как, директор, разрешите Николетте сыграть Нитуш? Прошу вас, для меня это очень важно. Я вас, Цабинский, никогда ни о чем не прошу…
— Это уже четвертая! Боже, сколько я настрадался от женщин!
— Кто же претендует на роль?
— Качковская, директорша, Мими, теперь еще Николетта.
— Повторить! — потребовала Майковская, постучав рюмкой о поднос. — Надо дать роль Николетте. Я уверена, что она не согласится: с ее деревянным голосом можно только танцевать, а не петь. Но в том-то и дело, что роль все же надо дать ей.
— Я уж не говорю про свою бабу, но и Мими и Качковская оторвут мне голову.
— Не очень большая потеря. Я сама им все объясню. Эх, и веселенький же выгорит фарсик. Понимаете, сегодня явится сюда ее обожатель. Вчера она хвалилась перед ним, что директор имел в виду именно ее, когда объявил в газете, что роль Нитуш сыграет очаровательная и темпераментная N.
Цабинский понимающе усмехнулся.
— Только никому ни слова. Увидите, что будет. При нем она для виду примет роль — порисоваться. Хальт тут же устроит проверку и завалит ее… при всех; потом придется отобрать у нее роль и отдать другой.
— Страшна твоя ненависть.
— Ба, в ней наша сила.
Они пошли в зал, где актеры уже собрались в ожидании репетиции.
В первых рядах партера группами сидели актеры и актрисы. Пока в оркестре настраивали инструменты, актеры разговаривали, смеялись, шутили и жаловались на свою судьбу.
За столиками на веранде собиралась публика. Со всех сторон доносились нестройные голоса, звон тарелок, скрип стульев. Облака папиросного дыма поднимались под самую крышу. Устанавливался привычный ритм многолюдного ресторана.
Вошла Янка Орловская, села за один из столиков, подозвала официанта:
— Простите, директор театра уже здесь?
— Да, здесь!
— Который из них?
— Что вам угодно?
— Извините, который из этих господ Цабинский?
— На седьмой четыре водки! — крикнул кто-то из посетителей.
— Сию минуту!
— Пива!
— Который из этих господ директор? — терпеливо переспросила Янка.
— Сию минуту к вашим услугам! — отвечал официант, бегая от одного столика к другому и принимая заказы.
Янка чувствовала себя неловко. Казалось, что все, даже официанты, скользившие с грудами тарелок и кружек, наблюдают за ней. Янке стало как-то не по себе. Сидела она довольно долго, пока не вернулся официант. Он поставил перед ней заказанный кофе.
— Хотите видеть директора?
— Да.
— Вот тот, в первом ряду, толстый, в белой жилетке. Видите?
— Вижу. Благодарю вас.
— Позвать?
— Нет. Он же занят.
— О, пустяки.
— А эти господа, с которыми он беседует?
— Тоже наши, актеры.
Янка заплатила за кофе. Официант долго искал сдачу, но, заметив, что Янка смотрит в другую сторону, поклоном поблагодарил за чаевые.
— Я позову его…
— Хорошо, но после того, как он останется один…
— Понимаю! — сказал официант, ухмыльнулся и отошел.
Янка торопливо допила кофе и направилась к сцене. Она прошла мимо директора и бегло взглянула на него, отметив про себя анемичную бледность неприятного лица с синеватыми пятнами. Окружавшие его актеры произвели на девушку впечатление благородных людей. Внешность, манеры, непринужденный смех — все говорило о том, что это натуры возвышенные, с какими до сих пор Янке не приходилось встречаться. Она стала прислушиваться к их разговору.
Занавес был поднят, и сумрачная глубина сцены притягивала своей таинственностью. Впервые видела Янка театр так близко, а артистов не на сцене. Театр представлялся ей греческим храмом, а люди, за которыми она сейчас наблюдала, прислушиваясь к их звучным голосам, казались ей истинными жрецами искусства, — прежде они жили только в ее воображении, и девушка смотрела на все глазами энтузиастки. Янка испытывала удовольствие уже от одного того, что дышит воздухом настоящего театра. Пока она с любопытством ко всему присматривалась, официант подошел к директору и, незаметно указав на Янку, что-то сказал ему.
Янка почувствовала, как от страха по всему телу пробежала дрожь, и, не поднимая глаз, догадалась, что к ней приближаются и осматривают ее с головы до ног. Еще не зная, с чего она начнет и что скажет, Янка понимала одно — разговор неизбежен.
Когда Цабинский приблизился, Янка встала.
— Я директор Цабинский…
Девушка стояла молча, от волнения она не могла произнести ни слова.
— Вы изволили меня звать? — обратился к ней директор и почтительно поклонился, давая понять, что готов слушать.
— Да, пан директор. Я хотела просить… может быть, — запиналась Янка, не находя подходящих слов.
— Прошу вас, успокойтесь. У вас что-нибудь важное? — вкрадчивым голосом спросил Цабинский, склонившись к посетительнице, в то же время многозначительно подмигивая актерам, наблюдавшим за этой сценой.
— О, очень важное, — поднимая на него глаза, отвечала Янка. — Я хотела просить вас принять меня в театр.
Последние слова Янка произнесла скороговоркой, как будто боялась, что ей не хватит ни голоса, ни мужества для этого разговора.
— А! Только и всего? Вы хотите ангажироваться?
Директор выпрямился и, хитро сощурив глаза, пристально, испытующе смотрел на Янку.
— Я для этого приехала. Пан директор, вы не откажете мне, правда?
— У кого вы были раньше?
— Не понимаю…
— В чьей труппе? Где?
— Я еще не работала в театре. Я приехала из провинции.
— Вы не работали в театре? У меня нет места!
И он повернулся, намереваясь удалиться.
Янка с ужасом представила, как ей придется уйти, ничего не добившись. И она снова умоляюще, но уже решительней заговорила:
— Пан директор! Я специально ехала в вашу труппу. Я так люблю театр, что не могу без него жить! Не отказывайте мне! У меня в Варшаве никого нет. Я обратилась к вам, потому что так много о вас читала. Я чувствую, что могу играть… Столько ролей знаю на память! Вот увидите, только бы мне сыграть… Вот увидите!
Цабинский молчал.
— Может быть, завтра прийти? Несколько дней я могу подождать, — добавила она, видя, что тот не отвечает и только внимательно присматривается к ней.
Девушка говорила очень возбужденно; в голосе звучала и мольба и решимость. Цабинский с удовольствием слушал ее голос, мягкий, красивый и необычный.
— Сейчас у меня нет времени, поговорим после репетиции, — ответил он.
Янка в порыве благодарности хотела пожать директору руку, но не рискнула, чувствуя, что она привлекает к себе всеобщее внимание.
— Эй, Цабинский!
— Да, дружище!
— Директор! Это что же? Рандеву? Средь бела дня, у всех на глазах, в трех шагах от Пепы? — кричали ему из кресел, когда он отошел от Янки.
— Какое там рандеву!
— А что же?
— Директор, не юли, имей совесть… Зачем же так открыто, прямо на авансцене?
— Вот это номер! А прикидывался таким кристальным и чистым! — язвил один из актеров, лицо которого не переставало кривиться от желчной улыбки.
— Иди ты к черту, любезный! Даже и не снилось! Первый раз ее вижу…
— А недурна! Чего ж ей надо?
— Любительница… Хочет ангажироваться.
— Возьми, директор. Хорошенькие женщины в театре не бывают лишними.
— Хватит директору этих куколок.
— Ба, а хор?
— Не бойся, Владек, они не отяготят бюджета: Цабан не очень-то щедро платит, особенно молодым, симпатичным и начинающим.
— Гляс всегда преувеличивает… Это его самый большой порок!
— Ты забыл, директор, самый главный порок: я требую у тебя гонорар. Или, может, это достоинство?
— Вот уж нет! — горячо запротестовал Цабинский.
Грянул смех.
— Прикажи, директор, дать рюмку шнапса, и я тебе кое-что скажу, — не унимался Гляс.
— Что же ты скажешь?
— А то, что режиссер велит подать еще рюмочку.
