— А то, что режиссер велит подать еще рюмочку.
— Смешной человек, у тебя от острот живот растет… болтаешь всякие глупости, — вставил Владек.
— С точки зрения глупых… — огрызнулся Гляс и отправился за кулисы.
— Выкрест! Шкура барабанная! — буркнул вслед Владек.
— Ясь! — позвала директорша из зала.
Цабинский побежал ей навстречу.
Директорша была высокого роста дама, упитанная, с крупными чертами лица, большими глазами, узкими губами и очень низким лбом. С помощью косметики она пыталась сохранить следы былой красоты. Одетая в подчеркнуто светлые тона, издалека директорша производила впечатление молодой женщины.
Она гордилась положением мужа, своим драматическим талантом и детьми, которых у нее было четверо. Очень любила изображать матрону, поглощенную домом и воспитанием детей, и была искуснейшей комедианткой в жизни и за кулисами; на сцене выбирала амплуа драматических матерей и вообще пожилых, несчастных женщин, никогда толком не понимала своих героинь, но играла проникновенно и патетически.
Эта женщина была грозой слуг, собственных детей и начинающих актрис, особенно если в актрисах подозревала талант. Обладая злым нравом, она умело скрывала это, изображая особу слабую и нервную.
— Добрый день, господа! — приветствовала актеров директорша. Она шла, небрежно опираясь на руку мужа.
Актеры окружили директоршу. Майковская сердечно ее расцеловала.
— Супруга пана директора сегодня отлично выглядит! — воскликнул Гляс.
— Прозрел человек, супруга директора всегда отлично выглядит! — заметил Владек.
— Как самочувствие? Вчерашнее выступление, должно быть, не дешево далось вам.
— О, вам не следует брать таких трудных ролей.
— Зато игра была превосходной! Мы все любовались вами…
— Пресса плакала… Я видел, как Жарский вытирал платком глаза.
— И чихал при этом — у него насморк, — заметил кто-то ядовито.
— Публика была потрясена третьим актом… Зрители вставали с мест…
— И бежали от этого удовольствия подальше.
— Сколько же букетов вы получили?
— Спросите директора, он за них платил.
— Ах, Меценат, какой вы негодник! — сладко протянула директорша, синея от злости. Актеры с трудом сдерживали смех.
— Зато от всего сердца. Все говорят только красивые слова, так хоть я скажу… разумные.
— Вы грубиян, Меценат! Как можно? Впрочем, что мне театр! Играла хорошо — заслуга Янека, играла плохо — вина директора: он принуждает меня брать все новые и новые роли! А я бы хотела посвятить себя семье, ничего не знать, кроме домашних забот… Боже мой! Искусство — такая великая вещь! Мы рядом с ним все такие маленькие, такие маленькие, я каждого выступления боюсь как огня! — не унималась директорша.
— Дорогая, моя, на одну минутку! — позвала ее Майковская.
— Видите, Меценат, даже об искусстве поговорить некогда! — Директорша тяжело вздохнула и скрылась.
— Старая обезьяна!
— Бездарность! Воображает, что она актриса.
— Вчера на подмостках так выла, что, ей-богу, можно было рехнуться!
— Металась по сцене, как в горячке.
— Помилуйте, она думает, что это реализм!..
— Цабан мог бы без ущерба для себя и театра пустить эту телку на лужок.
— Столько детей!
— Думаешь, она занимается ими? Как же! Директор да няня…
Насмешки посыпались со всех сторон, едва директорша с Майковской скрылись из виду. Комедия восторгов и доброжелательства разыгрывалась недолго.
Майковская тем временем уже заканчивала разговор:
— Даете слово?
— Хорошо, сейчас все устрою.
— Пора с ней разделаться. Николетта стала несносной. Если б вы знали, что она говорит о вашей игре! Вчера я слышала ее разговор с редактором.
— Как? Смеет осуждать? — возмутилась директорша.
— Вы знаете, я ненавижу сплетни, не терплю завистников, но…
— Что же она болтала? Редактору, говорите вы?.. Жалкая кокетка!
Это было то, что нужно, и Майковская поспешила ответить:
— Нет, не скажу… Не люблю повторять глупости!
— Она поплатится! Мы ей поможем! — прошептала директорша.
— Добек! Суфлер! В будку!
— Репетиция!
— На сцену! На сцену! — звали из зала.
— Идемте! Вы сегодня играете? — спросила Майковская.
— Нет.
— Директор! — крикнула Майковская. — Можно… Ваша супруга согласна.
— Хорошо, мои крошки, хорошо…
И он направился к веранде, где сидела Николетта, а рядом с ней — элегантно одетый пожилой господин.
— Прошу на репетицию. Добрый день, сударь.
— Что репетируем? — спросила Николетта.
— «Нитуш» — и вы в главной роли… Я же сообщил об этом в газетах.
В этот момент подошла Качковская и, взглянув на них, тут же закрылась зонтиком, чтобы не прыснуть со смеху при виде растерянности Николетты.
— Но я не готова к репетиции, — сказала та, пристально взглянув на Цабинского и Качковскую; видимо, она почувствовала подвох, но Цабинский, не дав ей опомниться, с серьезнейшей миной вручил роль.
— Возьмите роль… Сейчас начинаем.
— Директор, золотой мой, проведите одну репетицию без меня! У меня так голова разболелась! Я, должно быть, не смогу петь, — жаловалась Николетта.
— Ничем не могу помочь, сейчас начинаем.
— Пойте, дорогая! Я обожаю ваш голос! — уговаривал Николетту поклонник, целуя ей руки.
— Директор!
— Что, мое сопрано?
Директорша указала на Янку, стоявшую возле кулис.
— Начинающая, — ответил он на взгляд жены.
— Берешь?
— Пожалуй, в хор… От сестер из Праги пришлось избавиться, вечно скандалят.
— Не слишком хороша собой! — определила Цабинская.
— Но лицо сценическое. И голос приятный, хотя весьма необычный.
Янка не пропустила ни слова из этого разговора. Она слышала и другое: как все хвалили директоршу, а потом зло издевались над ней. С недоумением смотрела она на происходящее и никак не могла понять, что все это значит…
— Со сцены! Со сцены!
Все ушли за кулисы, а на сцену дружно высыпала толпа хористок.
В хоре было, наверно, женщин пятнадцать. Худые лица ярко накрашены. Несмотря на то, что почти все были молодые, их уже иссушила лихорадка театральной жизни. Блондинки, брюнетки, миниатюрные, рослые, тощие, полные — пестрая смесь из разных слоев общества. Были там лица мадонн с вызывающим взглядом и расплющенные, круглые, и невыразительные физиономии девиц из простонародья. Только две черты были у них общие — модный покрой платья да выражение беззаботности и цинизма в глазах, какое приобретается только в театре.
Начали петь.
— Хальт! Все сначала! — проревел дирижер с огромными бакенбардами на массивном красном лице.
Хористки отошли назад, затем очень нескладно пытались повторить все сначала, затянув что-то на мотив канкана, но стук дирижерской палочки о пюпитр снова остановил их.
— Хальт! Сначала! Быдло! — рычал дирижер, размахивая палочкой.
Хор репетировал довольно долго.
Актеры разбрелись по залу, одни зевали от скуки, а те, кто должен был участвовать в вечернем представлении, беззаботно расхаживали за кулисами, ожидая своей очереди репетировать. В мужском гардеробе Вицек чистил ботинки режиссеру и торопливо докладывал о своем визите на Хожую.
— Ответ есть?
— Вот! — Он подал Топольскому продолговатый розовый конверт.
— Вицек! Если сболтнешь кому слово, знай, оболтус, тебе это даром не пройдет!
— Ясное дело! Дама то же самое сказала, только с рублем в придачу.
— Морис! — резко позвала Майковская, появившись в дверях гардероба.
— Подожди… Не идти же в одном начищенном ботинке.
— Почему прислуга не почистила?
— Прислуга-то, собственно, у тебя, меня она и слушать не хочет.
— Тогда возьми другую.
— Ладно, но только для себя.
— Николетта, на сцену!
— Эй, там, позовите! — крикнул со сцены Цабинский в зал.
— Скорей, Морис, сейчас начнется потеха!
— Николетта, на сцену! — кричали из зала.
— Сейчас! Иду…
С бутербродом в зубах и коробкой конфет под мышкой Николетта бежала так, что гудел пол.
— Черт побери… репетиция… ждем… — недовольно ворчал дирижер. В театре его называли Хальт.
— Не одну меня ждете.
— Только вас и ждем, и, имейте в виду, мы не любезничать пришли сюда… Начинайте!
— Я еще ничего не знаю! Пусть поет Качковская… Это ее партия!
— Вы получили роль? Да? О чем же еще говорить! Начинайте!
— Директор, может быть, после?.. Я теперь…
— Начинайте! — гневно рявкнул Хальт и стукнул по пюпитру.
— А вы попробуйте. Это партия для вашего голоса… Я сама просила директора дать ее вам, — с дружелюбной улыбкой подбадривала Цабинская.
