Сашка встал с койки, прошел, немного хромая, к умывальнику, умылся и вышел в тесный длинный коридор со сферическим потолком. Он стоял и ждал обхода, но до него еще было почти два часа. Сегодня на смену должна была заступить Таня – хирургическая сестра, с которой и хотел встретиться Сашка. Он давно уже заметил Таню, еще в свои первые дни службы, но не мог с ней познакомиться так просто, без всякого повода. Таня всегда передвигалась очень быстро, изредка мелькала в расположении их городка, и Сашка никак не мог как следует рассмотреть её. Он видел ее хрупкую стремительную фигуру, длинные светлые волосы, а остальное придумал сам, придавая девушке те черты, которые хотел бы видеть у нее. Сашка был здорово удивлен, когда увидел Таню в операционной. Она была именно такой, какую он себе придумал. Во время перевязок Сашка разговаривал с Таней, они как-то быстро нашли общий язык. Сашка всегда стеснялся женщин, становился неуклюжим, в общем, комплексовал жутко, как сам он признавался, но с Таней ему было очень легко. Таня тоже привязалась к этому молодому старлею, красивому, высокому парню, явно влюбленному в нее.
В полках, базирующихся в Кандагаре, было довольно много женщин: официантки, продавщицы из Военторга, машинистки. Вокруг них всегда царила атмосфера ухаживаний. Сашка знал, конечно, что здесь есть женщины, но сам их не видел. После первого рейда, когда батальон стоял на построении, мимо проходила женщина, машинистка из штаба дивизии. Она шла в легком светлом платье, и солнце насквозь просвечивало ее фигуру. Строй замер в онемении. Командир батальона даже замолчал, не поняв причины звенящей тишины, оглянулся, увидел женщину, скомандовал: «Разойдись!», догнал ее, и они зашли в его палатку. Это была его «фронтовая жена».
Практически все женщины были «определены», то есть жили с кем-либо из офицеров или прапорщиков. Почти все они были одиноки там, в Союзе, и искали здесь хоть какое-то подобие семейной жизни, обстирывая, готовя пищу, деля постель со своим временным мужем, всегда на что-то надеясь и во что-то веря. Были и такие, что, пройдя все ступени от старших офицеров до прапорщиков, быстро им приевшись своей безотказностью, спали с солдатами за десять-двадцать чеков, лишь бы скопить деньжат, за что и получили свое прозвище «чекистки». Сашке было жаль этих женщин, а впрочем, всех женщин, оказавшихся здесь, на этой войне, никому не нужных ни в Союзе, ни в Афгане. Они попадали сюда через военкоматы вольнонаемными, военнослужащими или по протекции на работу в «Березках». Но где бы они ни работали, им приходилось вместе с мужиками тащить на себе все кошмары фронтового быта.
Впервые Сашка столкнулся с безжалостностью хирургии в рейде, теперь он уже не помнил точно где, где-то под Джелалабадом, в одном из отдаленных гарнизонов, заброшенных в пустыню. Он вышел из палатки, в которой ночевал со своей группой. Встал очень рано, его еще во сне стал преследовать какой-то странный запах, приторно-сладкий, неприятно назойливый. Сашка пошел между еще сонных и молчаливых палаток. Одинокие часовые поеживались под грибками, подняв воротники шинелей. Он свернул влево к бочке с водой и застыл на месте. Из палатки с красным крестом вышел невысокий коренастый солдат в белом, заляпанном кровью халате, с большим тазом в руках и вывалил из него чью-то отсеченную руку в кучу сваленных прямо в пыль частей человеческого тела, облепленных мухами, возбужденно шевелящимися на этих жутких обрубках. Волны смрада поднимались над разлагающимся мясом и разносились ветром. У Сашки потемнело в глазах. Солдат ушел в палатку, затем опять вышел из нее и начал посыпать чем-то белым эту груду. Мухи, недовольно урча, взлетали, опять садились, торопясь воткнуть свои хоботки в вонь, разложение и в чью-то боль. Сашку рвало, выворачивало всего наизнанку. Ему казалось, что он выблевал все, что съел за свою жизнь, а из него все текло и текло, струями выплескивалось из разодранного в судороге рта. Солдат-санитар равнодушно наблюдал за Сашкой, с наслаждением затягиваясь сигаретой:
– Это у вас с непривычки. Скоро уже две недели, как никто не убирает.
Сашка отдышался и присел на ящик бомботары. В глазах рябило, голос солдата проходил как сквозь вату. Он слабо заговорил:
– Да что ж, неужели убрать некому? Это же ужас!
– А кому убирать? Рейды один за одним. Сами, небось, на подмогу прилетели. Вы же не наши? У нас всегда, как только на войну уходят, хирурги с утра до вечера кромсают. Медикаментов мало, формалин давно закончился. Наркоз делать нечем. Да сами сейчас услышите. Будут майора оперировать, осколок из груди вынимать...
Из палатки доносились стоны, бормотания, крик. Сашка зажал уши и зажмурил глаза. Солдат бросил окурок в кучу и продолжал:
– Скоро уберем. Вот рейды закончатся, мужики вернутся – закопают. Собаки бродячие прибегают, по всему городку мослы растаскивают, а часовые по ним из автоматов лупят. Сашка поднялся и побрел на ватных ногах к своей палатке...
В начале коридора мелькнула Таня и прошла в ординаторскую. Сашка пошел за нею, на ходу одергивая по-нелепому короткую госпитальную пижаму. Пока он шел по длинному глиняному полу, в ординаторскую кто-то зашел. Сашка подошел к неплотно закрытой двери и остановился, услышав знакомый наглый голос прапорщика Веревкина:
– Танюша, ну ладно, что ты такая недотрога. Я же не просто так. Вот тебе сто чеков, ну хочешь – двести.
Сашка оцепенел. Таня за дверью крикнула:
– Уйди отсюда, гад! Пошел вон...
– Да не будь ты дурой. Скоро ведь в Союз. Шмоток хоть наберешь, а то ходишь в своих задрипанных джинсах, – басил прапорщик. – Сколько тебе, месяц-два осталось? А ты все на одну зарплату. Ты посмотри на баб умных: и чеки есть, и «афошки», и мужик под боком, не один, так другой.
Сашка толкнул дверь, она бесшумно открылась. Таня отвернулась от Веревкина, считая разговор оконченным, и наклонилась над столом с инструментами. Прапорщик шагнул вперед, схватил Таню руками за бедра и прижал ее к себе, пытаясь губами приникнуть к ее шее. Таня вырывалась, забилась в его грубых руках, а Веревкин похотливо ржал, одной рукой крепко обхватив Таню за талию, а другой тискал ее грудь. Таня дотянулась рукой до инструментария и, схватив скальпель, попыталась полоснуть Веревкина по ненавистным рукам, но тот, засопев и отяжелев, легко отстранил ее руку и уже рвал с Тани халат, обнажая ее тело. Сашка ринулся к прапорщику, схватил его за плечо и, развернув лицом к себе, врезал боковым ударом в челюсть, а коленом ударил в пах. Все произошло мгновенно. Таня, ничего не успев понять, по инерции, когда Сашка разворачивал Веревкина к себе, резанула прапорщика скальпелем по груди. Веревкин хрюкнул и осел на пол. Теперь он валялся на полу, идиотски вылупив глаза, синея и хрипя от боли. Его китель набухал полоской крови.
– Сука, убила, – вдруг завопил он, потом, ощупав себя и убедившись, что жить будет, перевел взгляд на Сашку. – A ты, старлей, сгинешь, падла, в рейдах.
Он встал на колени, потом тяжело поднялся на ноги и вперевалку пошел из комнаты, у двери обернулся, грязно выматерился и ушел, сильно хлопнув дверью.
Таня плакала, тщетно пытаясь запахнуться разодранным халатом.
Сашка не знал, что делать, потом увидел на гвозде, вбитом в стену, чью-то шинель с майорскими погонами, снял ее и набросил Тане на плечи. Она села на стул, не прекращая плакать, и сквозь слезы заговорила:
– Ну зачем? Почему так? Да сколько же вас, мужиков, через наш госпиталь прошло. Привезут – труп трупом, отмоют, прооперируют, лежит недвижимый, зовет: «Мама, мама», а потом оклемается и все: уже баба ему, а не мама нужна.
Сашка виновато молчал. Таня уcпокаивалась, всхлипывая и по-детски шмыгая носом:
– Не все, конечно. Это я так, сгоряча. Ты, например, совсем другой... Ладно, садись, Саша, чай попьем до обхода.
Сашка сел за маленький круглый столик. Таня застегнула шинель, налила по стаканам-мензуркам чай из термоса. Они долго сидели, пили крепкий чай. Время от времени Таня замолкала, переживая случившееся, а Сашка вспоминал все смешное, что знал, пытаясь отвлечь Таню.
На следующий день Сашку выписали. Он каждый день выкраивал время, чтобы увидеться с Таней, хотя бы пять-десять минут. Привыкли они друг к другу. Сашка чувствовал, что не только он, но и Таня ждет этих встреч.
Теперь его жизнь стала более полной. Он знал, что делать в свободные минуты. Написал родителям, что у него есть невеста, хотя разговора с Таней об этом не было.
А Веревкин не спал. Он обо всём рассказал своему дружку майору Стефанчуку – начальнику строевой службы полка, и тот пообещал прапорщику помочь отомстить за обиду.
Был февраль, снежно-дождливый, ветрено-промозглый, сырой и мерзкий. Сашкина группа постоянно таскалась в горы, по «зеленке», выматываясь до предела. Возвращались в батальон полутрупами в раздрыстанных сапогах, в промокших бушлатах и шапках. Валились замертво на кровати и засыпали, не дожидаясь ужина. Сашка все равно успевал заскочить к Тане, поцеловать ее, поговорить, и убегал в часть, где его неизменно ждала новость – завтра выход.
