страха, но как эмоционально пережитую истину – истину отношения индивида к группе.
И вот эта истина, лежащая в основе образного мира мифа и понятая Дюркгеймом, была подхвачена, расширена и углублена психоаналитиками, которые показали, что сновидения – это осадок бессознательных желаний, идеалов и страхов, и более того, что образы сновидений напоминают – в общих чертах, но все же часто до подробностей – мотивы народных сказок и мифов. Избрав для своего исследования символопорождающий, мифопоэтический источник всех универсальных тем («элементарных идей»[29]), которые люди вписывали в явления природы, тени гробниц, жизнь героев и общественные эмблемы; психоаналитики, несомненно, затронули самую сердцевину многогранной проблемы. В свете их идей теории, которые раньше казались противоречащими друг другу, с легкостью согласовываются. Человек, природа, смерть, общество – все это лишь поля, на которые проецируются смыслы сновидений. Поэтому отсылки древних – на самом деле (независимо от того, во что может верить рационализирующее сознание) не к солнцу, луне, звездам, ветру и грому, могиле, герою или даже власти группы, но – с их помощью и преодолевая их – обратно к состояниям психики. Мифология – это психология, неправильно истолкованная как космология, историческое свидетельство или жизнеописание.
Однако можно и нужно сделать еще один шаг, прежде чем мы достигнем пределов рассматриваемой проблемы. Миф, как утверждают психоаналитики, не есть заблуждение и путаница, миф – это язык образов. Но – как и всякий язык – он требует освоения. Во-первых, язык этот – родная речь сновидения. Во-вторых, на протяжении тысячелетий его изучали, проясняли и обогащали поэты, пророки и визионеры. Данте, Аквинат и Августин, Аль‑Газали и Мухаммад, Заратустра, Шанкарачарья, Нагарджуна и император Тай-цзун – не незадачливые ученые, неверно толкующие погодные явления, не невротики, читающие сны по звездам, а властители человеческого духа, учащие мудрости смерти и жизни. И говорили они на языке мифологических мотивов. Они размышляли о состоянии и пути человека и через свои размышления приходили к мудрости. Затем с помощью образного языка мифа они преобразовывали и улучшали доставшиеся им в наследство иконографии.
Но не только в высоких культурах, но даже среди так называемых первобытных народов жрецы, колдуны и провидцы толкуют и переосмысливают миф как символ Пути («покрытой пыльцой стези красоты», как его называют, например, навахо). И этот Путь, созвучный целостности человека, понимается как малая часть великого Пути, связывающего всю Вселенную, ибо как у вавилонян, так и всюду суть мифологического учения всегда заключалась в том, что «вечное повторение неизменных принципов и событий происходит как в пространстве, так и во времени, как в большом, так и в малом»23[30]. Путь отдельного человека – это микрокосмическое повторение Всеобщего пути. В этом смысле слова мудрецов суть рассуждения не только психологические, но и метафизические. Постичь их нелегко. И все же именно этих тончайших доводах зиждутся мировые иконографии.
Мифы, в том виде, в каком они дошли до нас сейчас, и в том виде, в котором они распадаются, рассеиваясь и оседая в народной сказке, являются носителями мудрости, пронесшей род человеческий сквозь многочисленные перипетии. «Содержание фольклора, – пишет Ананда Кумарасвами, – метафизическое. Наша неспособность это уразуметь объясняется главным образом нашим чудовищным невежеством в области метафизики и ее технических терминов»,24.
Таким образом, «иррациональные и неестественные» мотивы народных сказок и мифов проистекают из бездонных хранилищ видений и сновидений. Если говорить о снах, то описываемые нами образы суть представления общего состояния индивидуальной психики сновидца. Но очищенные от личностных искажений и озвученные поэтами, пророками и провидцами, они становятся принципами духовной нормы человека-микрокосма, высказываниями на языке образов, выражающими метафизическую, психологическую, общественную истину. И в первобытных, средневековых, западных и восточных обществах лексикон этого языка был осмыслен и понят. Только после эпохи Просвещения он внезапно утратил свое значение и был заклеймен как речь безумцев.
Сказки
Народная сказка, в отличие от мифа, является своего рода развлечением. Успех или неудача сказочника напрямую зависит от того, насколько он смог развлечь почтенную публику. Да, мотивы сказки сорваны с древа мифа, но ремесло сказочника – не мифологического порядка. Его творения должны оцениваться, наконец, не как наука (социология, психология или метафизика), а как искусство, причем искусство, привязанное к определенному историко-культурному контексту. Отсюда вопрос: каковы были принципы мастерства рассказчиков, придававших форму сказочным историям в далеком прошлом?
Индийские, кельтские, арабские и западноевропейские средневековые мастера-сказители, которым мы обязаны самыми изысканными из наших европейских сказок, были в первую очередь практиками, ремесленниками: с помощью преходящих форм они стремились обнажить блеск вечности25. Работа их требовала духовной точности, а сила их была в чудесной способности учить. Нам, возможно, покажется, что между таким ремеслом и метафизикой нет большого различия, ведь мы расширили значение термина «метафизика», включив в него все, что не поддается переводу в термины позитивизма. Но народы древности действие трансцендентной энергии, отлитое в формах пространства и времени, обычно принимали как данность. От каждого художника, независимо от его ремесла, требовалось, чтобы его творение высвечивало признаки духа (помимо своей бытовой функции). Поэтому задача ремесла сказителя состояла не просто в том, чтобы занять свободный час, а в том, чтобы насытить его символической пищей. А поскольку порождение символов – одна из особых отрад человеческого разума, очарование сказки возрастало пропорционально богатству ее символического содержания.
Парадокс времени, однако, в том, что озорной символизм народной сказки – безделушки на час – сегодня кажется нам более подлинным, более действенным для выживания, чем мощь и тяжесть мифа. Ведь если символические фигуры мифологии рассматривались (всеми, кроме самых искушенных метафизиков) не как таковые, а как реальные божества, которых можно разгневать, умиротворить, которых любят и боятся, то персонажи сказки всегда казались абстрактными. Их почитали прежде всего за их очарование. Поэтому, когда царство богов было растворено в кислоте современного духа, сказки почти не пострадали. Живого эльфа уже никто встретить не ожидал, но сила сказки, в то же время становилась убедительнее. Так что можно сказать, что из всех достижений символотворчества прошлых эпох до нас дошла (почти не изменившись ни по действенности, ни по функции) чудесная сказка.
Кроме того, сказка сохранилась не просто как причудливый пережиток поры детства. Ее волшебный мир – это симптом особого состояния опьянения нашей психики: желаний, страхов, идеалов, чаяний, которые с первых дней светились в нервах, гудели в крови, смущали наши чувства. Психика в равной мере действует и в мирах нашего воображения, и в повседневной жизни. Значит, в какой-то мере последнее должно быть предвосхищено первым. История – это обещание, данное нам сказкой, Märchen, и воплощенное благодаря и вопреки преградам пространства и времени. Какими бы игривыми и непритязательными ни казались архетипы сказок,
