и представления о священном пространстве (святилище), о силе воздействия ритуала, о церемониальных украшениях, жертвах, а также о магии, о божественной длани, о трансцендентной, вездесущей, вечной, священной силе (мана, ваконда, Шакти и т. п.), о связи между снами и мифами, об инициации, о посвященных (шаман, жрец, пророк и т. п.), и примеров наберется еще не на одну страницу.24 Никакие фолианты научной писанины о разнице между египтянами, ацтеками, готтентотами и индейцами чероки не скроют того факта, что суть лежит не в области истории и этнологии, а психологии или даже биологии, т. е. там, где еще нет феноменологии культурных стилей. И никакое обилие научных терминов и материалов не должно рождать в простом историке или антропологе уверенность в том, что он всецело в курсе изучаемой проблемы.
В сложном и замысловатом пространстве (удивительном «материнском царстве» Гёте) гораздо устроеннее себя ощущают поэты, художники и принадлежащие к определенному романтическому типу философы (назовем Эмерсона, Ницше, Бергсона). Ведь поэзия и искусство, если не брать в расчет технику, – это умение ухватить идею и дать ей явиться на свет: творческий ум в меньшей степени, чем аналитический, склонен путать метафоры и идеи с пробуждающими жизнь образами. И поэзия, и искусство, как академическое, так и современное, – мертвы, если они не наполнены «элементарными идеями»: не пустыми абстракциями, а идеями, которые являются осмыслением или переосмыслением жизни субъекта. Хотя это правда, что такие жизненные идеи проявляются только в условиях определенного исторического момента, их сила тем не менее является незримой, понятной только для сердца, и эта сила – их самая важная черта. Следовательно, коль скоро мифология – это компендиум таких идей, историк или антрополог, использующий только свои глаза, оказывается лишенным органа, необходимого для исследования материала. Он может записывать и описывать обстоятельства, но о мифологии он может рассуждать не больше, чем пошляк о вкусе.
Однако, с другой стороны, хотя поэт или художник с полным осознанием берет идею и взращивает ее; хотя таким образом эта идея делает его творцом и приводит к глубокому пониманию самого себя, а следовательно, и «элементарной идеи» – он все равно остается дилетантом в области истории и этнологии. Конечно, глупо было бы сравнивать глубину, с которой Вагнер оживляет германскую мифологию в «Кольце Нибелунга», с сентиментальной теорией Макс Мюллера о солнечных аллегориях. Тем не менее за подробной информацией касательно обсуждаемого вопроса простой человек скорее обратится к заурядному филологу, чем к гению из Байройта.
Так возможно ли изучать мифы?
Со времен Вагнера и Мюллера новые пути были проложены Карлом Густавом Юнгом и Зигмундом Фрейдом. После их доказательства того, что миф и сон, обряд и невроз суть однородны, и предложенного ими психологического истолкования таких феноменов, как магия, колдовство и религиозная вера, основанного на идее о тождественности царства мифа и бессознательного, наше отношение к «элементарным идеям» сильно поменялось. Фрейд, больше занимаясь неврозами, и Юнг, определивший педагогическую силу жизненных образов, показали необходимость изучения мифологический универсалий. Причем порядок, установленный Бастианом, остается неизменным: 1) «элементарная идея»; 2) влияние климатических и географических условий; 3) влияние исторического процесса. Методы психоанализа сегодня позволяют пойти дальше от простого перечисления и описания «элементарных идей» к изучению их биологических корней. Называть эти методы ненаучными по меньшей мере смешно, так они уже давно доказали свою состоятельность. Разумеется, материал исследования абстрактен, но так или иначе был пережит каждым – если не в творениях поэтов или художников, то в самой жизни.
Думаю, нет смысла в очередной раз повторять, как психоанализ демонстрирует нам родство сна и мифа и следующую из него теорию о том, что мифология развивается спонтанно и традиционно, где бы человечество ни нашло себе приют. «Всякий, кто знает, что такое сон, – пишет Геза Рохейм, – согласится с тем, что в разных культурах не может существовать разных “способов видеть сны”, так же как не существует разных способов спать…»25 Наличие прямой связи снов и видений с мифическим символизмом, от Данте до андаманских сновидцев (око-джуму)26, слишком хорошо известно в наши дни и не требует доказательств. Также существует тесная связь между защитным, эгоистичным, религиозным символизмом простого человека и мечтами лучших из мечтателей. Знахари, как метко подметил Рохейм, – «это громоотводы повседневных тревог. Они охотятся за злыми духами, как за дичью, как бы охотятся за реальностью»27. Сражаясь со злыми духами, они получают толику мудрости, которой лишены их экстравертные соплеменники. Фактически они являются предшественниками тех великих мечтателей, которых мы называем учителями человечества: Птаххотепа, Эхнатона, Моисея, Сократа, Платона, Лао-цзы, Конфуция, Вьясы, Гомера, Будды, Иисуса, Кецалькоатля, Мухаммада… Многовековое изучение йогами темных глубин души сделало Индию первой среди обителей мудрости; но все-таки часть этой мудрости принадлежит и остальному миру. Поэтому Ананда Кумарасвами был прав, утверждая, что метафизические символы индийских мифов имплицитно присутствуют в мифологиях других стран. «Любая мифология, – пишет он в своей работе, сравнивая философию Платона с индийской, – включает в себя соответствующую философию; и если есть только одна мифология, также как есть одна “вечная философия”, то высказывание Еврипида “этот миф – не мой, я слышал его от моей матери” указывает на духовное единство людей, существовавшее задолго до изобретения металлов. И прав был Альфред Иеремия, сказав, что все человеческие культуры – суть диалекты одного языка духа»28.
«Миф, – вновь повторяет он, – это истина, а весь человеческий опыт – еt быстротечные отражения. Мифическое повествование – вне времени и пространства, оно здесь и сейчас, и в то же время везде»29. Для точности можно добавить, что и сон – это истина для сновидца, а весь его повседневный опыт суть быстротечные отражения.
Серьезное изучение мифологии должно относиться к предмету своего изучения с должной серьезностью, исследовать его во всей совокупности, понимая, какую роль играла мифология на протяжении всей истории человечества. Ведь мифология, подобно сну, – это спонтанный продукт психики; подобно сну она исходит из психики, из человеческой природы; подобно сну, подобно самой жизни она недоступна для непосвященных. В самых примитивных человеческих обществах мифология – это набор обрядов и ритуалов; для индийских, китайских и греческих философов (и для тех, кто их читал) мифология – это красочный язык метафизики. Ее вторая функция не противоречит первой, а обогащает ее; обе они связывают человека с его миром, и зримым, и трансцендентным. Мифология – лоно человеческой инициации жизни и смерти.
Биологическая функция мифа
Как функционирует мифология, почему люди создали ее и зачем она им нужна, почему повсюду она, по существу, неизменна и почему ее сознательное разрушение ведет к задержке развития? Все это становится ясным, если, избежав исторического подхода, посмотреть с точки зрения биологии и взять предметом рассмотрения само человеческое тело, которое является одновременно и портным, и моделью для одежд
