Известно, что вначале было Слово. Лично для меня это стало понятно через Анну. У нее власть над словом, даже сговор. Слово смотрит ей в рот. Своим магическим, то есть имеющим силу и чары, голосом она одевает слово, да что там слово, каждый слог в подходящие ему одежды. Безупречно! Написанное слово она переводит в услышанное. Услышанное первозданно автором – Аполлинером, Верленом, Гумилевым. Идеальный проводник их поэтической речи. Голос уникальный. Голос – Свет. Взрастающий клинком меча с наковальни души. На такой голос выберешься из самого гибельного лабиринта.
Она берет гитару. Крепко обеими руками. Руки – не тонюсенькие веточки. Руки, знающие свое ремесло. Надежные. Руки-весла. Ладные весла для гребли по волнам, бросающим в лицо пригоршни соленых брызг. «Это, синьор мой, волна морская». Гитара – парус. Пройтись по струнам – перебрать канаты. Натянуть паруса. Парус поставлен по ветру. О, мы будем плыть милями! Мы поплывем над Александровским садом, где никогда не виденный нами, но обещанный кораблик Бродского будет следовать за нашим парусом в фарватере, проплывем под мостом Мирабо, махнем рукой перевозчику-водогребщику и в конце концов окажемся в доме царствующей луны. Шахматные фигуры в углу, набрав в легкие побольше воздуха, вот-вот объявят шах даме-бессоннице. Полная луна легко опустится в джонку к китайскому поэту и его подруге – изнеженной хризантеме. Еще чуть-чуть... и, вибрирующий лунной дорожкой, луч поэзии коснется наших ресниц.
В доме Максимилиана Волошина разрешили снимать только на рассвете. Армен снял фильм «Час ученичества», в котором Анна Смирнова читает Марину Цветаеву. Те, кто видел этот фильм, сразу поняли, ощутили, что та – в янтарных бусах и серебряных кольцах – приходила на заре в дом к Максу. Кто, как не Марина, прозреет твою судьбу:
Час ученичества! Но зрим и ведом.Другой нам свет – еще заря зажглась.Благословен ему грядущий следом.Ты – одиночества верховный час!
Серебряное сердце России. Наваждение длится. Анна читает. Но как? Как она это понимает. Не в нашу плещущуюся в тазике мерку, а в ее – Маринину морскую семибальную меру – волну. И нас поднимает за вихры на гребни Хокусая. О, как мы высоко и как мы счастливы в эти мгновения!
Сценка в саду у Рахманинова: после ночного концерта Шаляпина Рахманинов, взволнованный, ходит по саду: «Как Федя меня вчера утешил! Как изумительно он произнес: „Вы сгубили меня, очи черные“. Мне теперь хватит этого воспоминания по крайней мере лет на двадцать».
Каждое выступление Анны – ну почему так редко? – заряд на долгие месяцы. «А на улице снег... а враги мои прочь...»
О, какое за это спасибо!
«Один из самых прекрасных и богатейших голосов России. Увы, невостребованных в наше бездуховное время», – одинокий голосок грустного слушателя из страны зазеркалья с чатов и форумов.
Но если уже начался концерт, то Анна – не скупа, дает насладиться пением и чтением сполна. Хотите – она будет петь хоть всю ночь. Да что одну ночь? – и вторую, и третью. Да только кто там поднимается на эстраду? Расторопный администратор вежливо, но необратимо тянет микрофон на себя: «Друзья, мы бы и рады подольше, но задерживаем персонал... гардеробщицы, электричество... надо освобождать... до следующего...»
После выступления с Анны градом пот. Это небесная влага изнутри, охлаждающая ее мотор – сердце, запущенное на максимальные обороты и пущенное в расход. Мотору ничего не остается, как стучать. Мотор стучит громко и часто. По дороге завернуть в аптеку за таблетками, замирить сердечное цунами.
– Так, ты приходи завтра.
– Ты отдышись, передохни хоть денек.
– Там все отдохнем.
– Анюта, уймись.
– Приходи, приходи, и Армен так будет рад... Ну что, придешь?
– Конечно приду, только ты ничего не готовь...
Смеется...
НА ОТКРЫТОМ СЕРДЦЕ
Я познакомилась с М. М. Рощиным, когда в силу его возраста, званий, регалий – известный писатель, именитый драматург – я не могла называть его уже Михаилом, Мишкой, Михой. Мы познакомились – и, что важно, сразу подружились: он допустил. На только что вышедшей в серии ЖЗЛ своей книге «Иван Бунин» он и написал это главное: «Будем дружить! Ладно?» И как-то все само вышло ладно. Еще не так давно, в прошлом веке, его громкие пьесы «Валентин и Валентина», «Эшелон», «Спешите делать добро», «Старый Новый год» были более известны, чем его замечательная проза. Он был иконой МХАТа и «Современника». Его имя – повторяющееся в отчестве – было не самым удобным в произношении, во все убыстряющихся ритмах будней, упрощая, я звала его про себя МихМихом.
– Где ты была вчера весь день? Не могли тебя разыскать.
– С самого утра у МихМиха.
И всем ясно, что вчера я ездила в Переделкино в гости к Михаилу Михайловичу Рощину, откуда раньше позднего вечера никогда не возвращалась. Всегда только в гости – дружить, что вмещало в это понятие: выпить бокал вина, закусить, поговорить за жизнь. Чаще всего – на кухне, по особо торжественным поводам и при большом стечении людей (дни рождений, Новый год) – на терраске, на диванах. В последнее время он быстро уставал и после основной еды, отказавшись от чая, опираясь на тонкую неудобную трость, уходил поспать в свою комнату на кровать или прилечь на диванчике перед телевизором. Ночью не спал или плохо спал. В полнолуние в продолжение нескольких дней вообще не смыкал глаз. Спал днем. В промежутках между сном и бодрствованием курил. И вел совершенно неправильный образ жизни, даже, кажется, намеренно неправильный. Но жизнь его по качеству была лучшая.
Его никогда не отравляли собственные мысли по поводу происходящего вокруг. Он ни о ком не отзывался с осуждением, ни к кому не вязался. А плохое – то есть плаксивая унылая мысль – вообще не могло свить себе гнезда в его творческой голове. Это совсем не означает, что он был идеален. Он был эгоистом. Скорее всего, никудышным отцом, умел не замечать ближних чаще, нежели дальних, и умудрялся обидеть более всего тех, кого сильнее всего любил и кем мучился. И все же его бриг попутным ветром под парусами шел легким ходом.
Корпус его корабля, оставлявший белые кипящие буруны в людском океане, никогда не обрастал коростой зависти или озлобленности. Он был щедрым, открытым. Открытым, даже слишком. Нараспашку – всем розам и всем ветрам. В нем действительно было нечто от капитана разбойничьей каравеллы. Отстучав на механическом «Ундервуде» очередной акт пьесы, постукивая деревяшкой, он торопился выбраться на палубу к людям. Порадоваться. Веселье – что бочка с ромом. Что – швартоваться. Что – в порт, что – в море. Быть главарем пиратов ему шло, не случайно именно он инсценировал «Остров сокровищ» Стивенсона, где совсем не второстепенный персонаж, попугай Капитан Флинт, судьбоносно скрипел с плеча Сильвера: «Пиастрры! Пиастрры!!!» Как капитан, он видел дальше всех, зорче всех и то, как под Сириусом с правого борта он пройдет Сциллу и Харибду. Он видел цель. Его пиастрами, его цепями, его тяжелым сундуком с кладом было писательство.
Внутренне, часто озаряясь этим во внешнем, он думал о работе. Он думал о правде, о том, как сделать вещь лучше. Он был уже не усредненной моделью задумчивого «sapiens», бери реей повыше – осознающего, отправляющего ежесекундно внешние впечатления на внутренние фактории, на переработку. К сожалению, он не имел угодий графа Льва Николаевича Толстого, по которым было бы так полезно пройтись после легкого завтрака косой, дабы уравновесить психическую энергию физической нагрузкой. Его психический баркас зачерпывал уже глубоко. Он потерял сознание прямо в салоне самолета по пути в Штаты в 1978 году, на премьеру своей пьесы «Эшелон», и знаменитый американский хирург Майкл Дебейки сделал ему операцию на открытом сердце – протез митрального клапана. К тому времени, как мы познакомились в Доме писателей в Переделкине (где у него был свой постоянный номер, смахивающий больше на лифт, в котором он жил с последней женой Татьяной), он уже перенес инсульт. В столовую за порционным обедом он шел ветвистым затемненным коридором, очевидно прихрамывая, опираясь всей силой правой руки на палку. Искусственный клапан и регулярные, два-три раза в год, капельницы в Институте хирургии им. А. В. Вишневского.
Стоял в очереди на писательскую дачу, никого не торопя, не понукая. Наконец, спустя десять лет, отмучив честно очередь в Союзе «за шапкой», перебрался в писательский коттедж на улице Чаплыгина, бывшую дачу Андрея Вознесенского – дачу, знаменитую тем, что на ее территорию как-то ступил ногой Марк Шагал со словами: «Вот, самое прекрасное место на земле!» Прекрасного, прямо скажем, мало. Участок никак не прибран, в прошлогодних листьях, трава, пни, остро торчащий кустарник. Земля не обработана, «нон колтивата» – обычное изумление европейцев: «Как у вас много земли нон колтивата!» Окидываю глазами участок с самыми обычными соснами. Так чем это место могло так поразить старика Марка? Верно, одним только деревянным штакетником, напомнившим художнику родной Витебск.
