На вечере в Доме актера в один из последних его юбилеев заслуженная актриса кланяется ему в пол: «Спасибо, тебе, Миша. Ты – один из немногих драматургов, кто писал для нас, женщин, полновесные тексты, не отписывался писульками. Ты давал нам роли, и за это тоже мы любим тебя!»
Однажды (он пригласил) мы поехали прямо из Переделкина в Театр имени Моссовета на премьеру его пьесы «Серебряный век». В театре его узнали. Ему аплодировали. Было так необычно, так чудесно отмечать в буфете премьеру вместе с актерами, которые только что – с поклонов, с подмостков. Вспомнился герой Булгакова и его почти физическое наслаждение от вида театральных декораций. Особый мир.
В начале лета я – на даче, на улице Чаплыгина. Привычно открываю калитку и вхожу на участок. Увертываюсь от большой, громкой, глупой соседской овчарки Рады. «Рада, Рада, где твоя палочка?» На дорожке ближе к крыльцу сидит Рощин. Я обнимаю его и чуть целую в щеку. МихМих мне рад. Он тянется за новой сигаретой.
– Бери стул и садись рядом. Рассказывай, как дела.
Дела, скажем, не очень. Я заигралась с ничегонеделанием, долги. В семье нужны деньги на учебу. Я подумываю о том, чтобы сдавать квартиру.
– Сними с себя эту плиту. Отдай квартиру первому, кто будет согласен, и иди дальше.
Я соглашаюсь, я знаю – он прав. И хочу сделать, как он говорит. Я смотрю на него. Я восхищаюсь им. Он правдив, естественен, мужественен. Он великолепен, как «Севастопольские рассказы» Л. Толстого, как «Тамань» М. Лермонтова.
– Михал Михалыч, – объявляю я храбро: я не могу противиться такому обаянию, – давайте, когда мы уже перейдем в другие миры, давайте там договоримся, что встретимся в следующей жизни здесь, на земле, и у нас будет роман.
Он весело смеется, кивает головой и надписывает мне свою книгу:
«С любовью, еще на этой земле. М. Рощин».
Вечером я топаю на обратную электричку, оглушенная счастьем.
Осенью (в Москве – сплошные дожди и уже выпавший первый снежок), выгрузившись на Курском вокзале с феодосийского поезда, на следующий день первым делом звоню в Переделкино:
– А я из Коктебеля.
– Так приезжай...
В сумке – букетики лаванды, камушки, неизменная фляжка из страны коньяков и прочий коктебельский сор. Прокаченная ветром и морем (в глазах еще непомерная синева), возбужденно рассказываю про путешествия, прогулки: пешеходные – по полынным холмам, морские – вдоль вулкана Кара-Даг.
– В Золотые ворота (скала в море, продукт выветривания) целиком проходит катер. Все бросают монетки, стараются, чтобы монетка стукнулась о базальтовые своды. На закате и на рассвете ворота – точно золотые...
Про веранды, про двор бабы Кати. В Коктебеле почти в каждом дворе есть своя баба Катя или баба Шура, у которой коза и которая отменно поет украинские песни. Про смешную украинскую речь.
– А знаете, – а сама смотрю с хитринкой на МихМиха, – как по-ихнему будет мишка косолапый? Ведмедик клешеногий. А Кощей Бессмертный? Дохлик невмирущий. В Бахчисарае разочарованная Оксана пытает своего Вакулу: «Это що ж такий фонтан? Вон то що ж, фон-тан?»
Михаил Михайлович слушает замечательно, глазами своими парижскими сияет, поднимается в нем самом морская зыбь.
– В энном году снимали мы с Катей где-то в Коктебеле на окраине сарайчик, тоже вроде у бабы Кати. Я пристроил свою машинку на качающемся табурете у нее в огороде и там писал пьесу.
– А трудно пьесы писать?
– Да это самое веселое занятие – пьесу писать.
– А плавали в море?
– Еще как, часами.
Как-то сидели уютно компанией, по-летнему, у них на старой терраске, крашенной синей краской с мелкими стеклами. С чего-то вдруг с земного перешли к неведомому, к пространствам Вселенной: прилетали к нам, не прилетали и из каких дыр?
– А вот вы бы согласились пойти с инопланетянином на его корабль, ежели бы таковой пригласил?
Обращаются, кажется, ко мне.
– Я? – Я даже испугалась, что такое может произойти. – Да ни за что, да ни за что я не пойду и не полечу. Если бы они еще были красивыми. Если бы прилетел какой-нибудь: справа Ален Делон, слева – Лоуренс Оливье. Ну, я с ними еще бы прогулялась до околицы. Но в таком виде – зеленые, без ресниц...
Да, вот из телевизора, из передачи о незнаемом: якобы к одной американке подкатила парочка таких слизких, с ушами, с приглашением на их бесступенчатый корабль. Она как затараторит: «Да отчего вы, мальчики, раньше не пришли, до завтрака, я бы с удовольствием, а сейчас у меня дети не кормлены, мужу жилетку довязать». Зеленые не стали настаивать.
– А вы, Михаил Михайлович, – спрашиваю, – пошли бы вы туда, на их корабль, в этот черный космос?
– Я?.. – И улыбается своим чудесным лицом. – Да я вот за этим маленьким мышонком (а у него с утра на тумбочке между шоколадок мышонок бегал) куда угодно пойду...
Его последней большой радостью был выход его полного собрания сочинений в издательстве «Жизнь», в 2007 году, им одним, без жены, вряд ли осиленный. Пять томов, в которых пьесы, повести, статьи, очерки, рассказы, названная весомо книгой замечательная вещь «Князь» – об Иване Бунине. Один том называется «На открытом сердце».
Он не хотел прихода этой зимы, боялся, не хотел холодов. Мы уже прикидывали (подсознательно, больше на уровне мечты) с его старшей дочерью Танечкой, как снимем на зиму что-то в Италии или в Хорватии и вот так, коммуной, проведем чудесную теплую зиму на фоне виноградников, оливковых рощ и прочих средиземноморских чудес, моря в первую очередь. Я начала выискивать в Интернете варианты, распечатывала снимки частных пансионов и возила в Переделкино на общий просмотр и обсуждение. Помнится, более других нам приглянулся живописный домик под рыжей черепичной крышей на Сицилии, с необозримым количеством гектаров сада, спускающегося террасами, судя по объявлению, в полном нашем распоряжении.
Мы сочинили на эту тему почти что пьесу. Мы смеялись, представляя, что как только вступим ногой в этот сицилийский «вишневый сад», то тут же разобьем его на участки и станем сдавать их в аренду всем желающим русским – пусть ставят под кронами брезентовые палатки, стирают белье, сушат его на корявых оливковых ветвях, гонят чачу, варят варенье. Деньги за аренду, разумеется, мы будем пропивать внизу, в портовом городке, в приморских кабачках. МихМих – в коляске, с ярким шарфиком, «фамозо драмматурго руссо» – известный драматург, русский Пиранделло. Итальянцы впечатлительны, будут отпускать нам миндальный ликер «Амаретто» в долг.
Еще совсем молодым, когда, ликуя и работая, не спал ночами, «срывал зубами шкурку с колбасы» (его выражение), еще тогда с особым интересом он вглядывался в тех, кому скоро за кулисы, в тень: в дряхлеющего мхатовского актера, в разбитого параличом приятеля-драматурга, – как бы уже тогда примеряя на себя тоску недуга. И тогда же записал одно из самых важных наблюдений и для себя тоже: «Я осмелился написать об ощущении жажды жизни, любви, страсти жить, все отдать за день жизни, за умение жить, не проклиная жизнь на каждом шагу своим вечным вонючим недовольством то одним, то другим, а за осознанную и сознательную, человеческую волю и способность сказать „слава богу!“ каждому новому утру и уходящему вечеру» (М. Рощин. «До последнего мига»).
В последние годы пространство вокруг него все сужалось. Из-за непроходимости сосудов в Институте Вишневского хирурги амптировали ногу до колена. На последнем жизненном перегоне его как будто снова определили в теплушку. Сидя на своем диванчике, что интересно, он именно ехал. Он путешествовал мыслью и был постоянно в дороге. Пейзажики так и мелькали за окном. Ему, так любящему движение, простор, были важны впечатления, было важно присутствие людей, друзей, которые в выходные дни наезжали к нему на машинах, добирались на электричках, с соседних дач – пешком. В прошлом году завернул к нему с Кубани писатель Виктор Лихоносов. Благодарно вспоминал, как МихМих первый напечатал его в «Новом мире», в котором он редакторствовал в середине шестидесятых в отделе прозы под началом Твардовского. Начинающий провинциальный писатель навсегда запомнил текст телеграммы, полученной поздно вечером за подписью Рощина: «Не прыгайте до потолка. Ваш рассказ будет напечатан в таком-то номере журнала „Новый мир“». Громовые слова. Более всего удивило и растрогало начинающего отношение редактора: надо было не полениться сходить на почту, послать телеграмму – все же эпоха до всяческих мобильных телефонов.
МихМих охотно звонил сам и отвечал на звонки, в разговоре всегда напутствовал: «Так приезжай поскорее, давно же не виделись». Ему самому не терпелось выбраться куда-нибудь. Иногда выезжал в Москву на чей-то юбилей, если накануне не было приступа и бессонницы, появлялся в Доме-музее Окуджавы на посиделках.
К слову, он совсем не занимался своим физическим телом. Конечно, он глотал нужные лекарства, упредить приступ, чтобы только поскорее отделаться. Но – диеты, зарядки. Боже упаси! В этом он был схож со своим дружком Ефремовым. Как же можно репетировать без дымовой завесы, затяжек, притом что категорически нельзя. Обойдется. А если не обойдется, значит, хана. Жизнь, ее не переломишь. Ранний болевой опыт военного детства. Страх, страдание существуют рядом, рукой подать. Боль в любую минуту может вцепиться в тебя стальной хваткой, значит, пока ее нет, надо работать, писать, колготиться ночью, обдумывать, днем можно прикорнуть, главное, курево под рукой. «Опять спрятали пачку сигарет». Его держала Таня, жена и верная подруга, ей удалось выстроить вокруг него зону, не без ущемления свободы, но для его же блага. В последние полгода, оставшись без жены (в марте она вдруг упала замертво на кухне – все то же сердце), он остался на ветру обнаженным. И первым сильным порывом он был сметен.
