презрением. Я чувствовала себя преданной, и во мне ярким пламенем вспыхнули обида и горечь.
– Вы – подонок, – рявкнула я, садясь. Затем сплюнула на пол.
– Хелена… – начал Брессинджер.
– Молчи, не начинай! – прикрикнула я на него.
Никто ничего не сказал. Я с трудом поднялась на ноги и ударила Дубайна по руке, когда он подошел, чтобы поддержать меня. Затем я быстрым шагом покинула камеру, прошла по коридору и пинком распахнула дверь.
– Кровь богов! – воскликнула шериф Раганхильдис, чуть не расплескав миску с похлебкой, которую несла в руках. – Казивар вас раздери, что вы здесь забыли?
Я кивком указала на миску.
– Это для Арнульфа?
Совершенно сбитая с толку, она ответила:
– Да. Почему вы спрашиваете?
– Еда ему больше не понадобится. Он мертв.
Миновав старуху, я покинула тюрьму.
Уже проходя через разрушенные ворота, я услышала ее гневные крики.
XXIX
Зюденбург
«Пастух, который прячется от волка, обречен помереть с голоду».
СОВАНСКАЯ ПОСЛОВИЦА
Позже мы примирились – в какой-то степени, – однако мое доверие ко всем троим было непоправимо подорвано. Я презирала Вонвальта, ведь он, как мне тогда думалось, предал все, на чем строились наши узы. Впрочем, со временем я смогла посмотреть на произошедшее иначе.
Мои отношения с Брессинджером не ладились уже несколько месяцев, а после того, как он не помешал Вонвальту беспричинно убить Арнульфа и без зазрения совести бросить меня в царство безумия и кошмара, наша некогда крепкая дружба испортилась окончательно. Мне было больно от того, что мы так отдалились друг от друга, ведь я знала, что Дубайн – хороший человек, и за два с половиной года нашего знакомства мы вместе пережили множество радостных моментов. Но Брессинджер был беспрекословно предан сэру Конраду, а я считала, что никто в здравом уме не должен столь слепо следовать чьим бы то ни было приказам. Никто не может быть выше критики или порицания, ибо никто не совершенен. Хотя было время, когда я считала Вонвальта совершенным.
На сэра Радомира я затаила обиду по той же причине, что и на Брессинджера, ибо он тоже остался в стороне. Впрочем, сердиться на них было трудно, поскольку и Вонвальт, и Брессинджер, и сэр Радомир послушно отправились на войну, когда того потребовал Император; вероятно, они даже пошли сражаться против своей воли, по велению долга или какой-то другой силы, что способна заставить людей опуститься до подобного варварства. По этой причине они не терпели тех, кто отказался взвалить на себя то же бремя – особенно в столь однозначной ситуации, как нападение на родной город. И, возможно, Вонвальт был прав; возможно, с точки зрения права наказание шерифа Раганхильдис было пустым звуком и Арнульф в самом деле поплатился жизнью законно. Однако то, что закон позволял лишить его жизни, не означало, что он был обязан ее лишиться. Это походило на убийство ради убийства. Я не сомневалась – если бы Вонвальту не понадобился мертвец, чтобы отправить меня в иной мир, Арнульф все еще был бы жив. И то, что он погиб, казалось мне непростительным.
Может быть, ты, читатель, считаешь меня чересчур категоричной. Может быть, я идеалистична или была такова, потому что считала, будто закон, мораль и этика должны идеально гармонировать друг с другом. Но я не была ханжой и не думала, что жизнь одного человека, десяти или даже ста могут быть важнее ста миллионов жизней. В конце концов, люди гибли непрестанно, по самым разным причинам, и зачастую несправедливо. Но тем важнее мне казались те смерти и те убийства, которые мы могли предотвратить.
Думаю, в те дни Вонвальт увидел во мне прежнего себя, и потому на какое-то время стал со мной менее приветлив. Если до этого зарождавшиеся между нами чувства были отравлены сначала вмешательством Розы, потом тем, как Вонвальт исполнял приказы Императора, и, наконец, возвращением Августы – первой и самой истинной любви сэра Конрада, – то теперь мне казалось, что они угасли окончательно. После сеанса мы поговорили лишь единожды и очень кратко: я только пересказала Вонвальту то, что видела и слышала в загробной жизни – все-таки я была не настолько обижена и упряма, чтобы утаить столь важные сведения. Я ждала, что рассказ о встрече с Эграксом огорошит его; однако Вонвальт как-то уже говорил мне, что сталкивался с Плутом во время прошлых сеансов, и, к моему удивлению, он даже не стал подробно расспрашивать меня о разговоре с ним.
– С этим мы разберемся позже, – вот и все, что он сказал.
Несмотря на пережитое мною в загробном мире, наш план, о котором я поведала Августе в руинах замка посреди Оссийского моря, ничуть не изменился. Нам все еще предстояло найти древние фолианты, украденные Клавером из Хранилища Магистров, и разве что наша цель стала чуточку яснее: теперь мы точно знали, что нам необходим «Кодекс изначальных духов» и что обряд изгнания необходимо проводить в загробном мире. Но в остальном наша миссия осталась прежней.
Я вовсе не говорю, что с той поры мы четверо стали злейшими врагами, нет. Нас связывали крепчайшие узы, нерушимые, как остовы скал. Можно горячо любить друга, но при этом питать омерзение к его поступкам. Сейчас, на склоне лет, когда меня охватывает грусть, я вспоминаю тот наш разлад в самых мрачных тонах. Видимо, мои рукописи – это не только повесть о конце Империи Волка, но и способ предаться самобичеванию.
Однако пока что я вернусь к повествованию, ибо совсем скоро нам было суждено лицезреть немало звериной жестокости, так свойственной миру смертных.
* * *
Мы остались в Стромбурге еще на одну ночь и затем покинули город. Подорванное здоровье Вонвальта не позволило нам ускорить отъезд, и мы все больше убеждались в том, что его придется оставить в Зюденбурге.
Проехав от города примерно десять миль на юго-восток, мы свернули на одно из ответвлений главной тропы паломников. Трава здесь пробивалась все реже, полевые цветы становились все более колючими и неприхотливыми, а землю постепенно сменяли плотные пески и скалистый грунт. Несмотря на то что в Империи весна лишь начиналась, на Пограничье солнце палило нещадно, и наши лошади, измученные жаждой, брели медленно, понурив головы.
Тропа была растоптана, и всюду мы видели свидетельства того, что войско, опустошившее Стромбург, проложило себе путь именно здесь, кося паломников как рожь. Вокруг лежали трупы, дочиста обглоданные канюками и дикими собаками, а в невысокой поросли валялись никому не нужные пожитки, ибо все ценное было уже разграблено.
А затем, на утро второго дня после нашего отъезда из Стромбурга, когда
