жене: — Постели на тахте. И окно прикрой, не продуло бы перед рассветом…
— Нани, как ты? Не очень устаешь? Работаешь ведь много…
— Умереть бы мне за тебя, радость моя…
— Что же не спросишь о Ваго?
— А что, есть новости?
— Женился, — улыбаясь, сказал Антон.
— Старик, подойди-ка поближе! — позвала Зани. — Сноха-то из хорошей семьи?
— Какой там семьи, нани, русская девушка без отца, без матери.
— Русская…
Антон положил рядом с собой папиросную коробку и закутался в одеяло.
— Вот хорошо!.. Давно не спал в такой мягкой постели. Нани, Саак придет рано утром, мы должны съездить с ним в одно место. Самовар поставишь пораньше… — и укрылся с головой.
Унан лег тоже и все думал о том, какие странные теперь люди живут на свете. Даже не спросил, как сад, как деревья, земля… Как живут, что у них есть… Словно гость. А ведь мальчиком был не такой. Кому же останутся деревья?.. И мысль его потекла по знакомой дорожке: «Надо закрыть канаву. Эти проклятые собаки опять залезут и потопчут фасоль…»
Старуха взяла лампу. Посмотрела на Антона: уснул. Его усталое лицо показалось матери очень похудевшим, щеки ввалились. Зани тихонько вздохнула, наклонилась, посмотрела на его сапоги, вытерла с них пыль передником… «Ваго женился…» Из рамки на мать смотрели веселые глаза. Нет, не по ее воле вышло… Не исполнились ее заветные думы о свадьбе старшего сына…
С лампой в руке мать подошла к Рушану поправить одеяло. Рушан раскрыл сонные глаза и пробормотал:
— Я ведь не сейчас еду… Вырасту, тогда…
Мать наклонилась, поцеловала его в лоб и шепнула на ухо:
— А я, сынок?..
— Ты останешься с апи… но только… — он не докончил, и глаза его сомкнулись.
Мать еще немного постояла над ним. Лампа в ее руке дрожала. Сын улыбнулся во сне. И эта улыбка была для матери неразрешимой загадкой…
Зани погасила лампу.
ДЯДЯ ДАВО
Перевод С. Хитаровой
Не о тебе, Айк, не о тебе, Алек, и не о звеньевой Марине, и даже не о парнях из «летучей» бригады Мхо пишу я этот рассказ. Я пишу его о том человеке, которого сначала и не заметил среди находящихся в комнате людей. Но вот вбежал перепуганный скотник и позвал его:
— Дядя Даво, дядя Даво, этот бессовестный Атаман сорвался с привязи и может забодать Араба…
На зов поднялся плотный, коренастый человек, из тех, что ни в сорок, ни в пятьдесят, ни даже в шестьдесят лет нисколько не меняются. У них густые черные волосы с проседью, живут они очень долго и, достигнув того возраста, когда другие дряхлеют и ходят, опираясь на палку, сохраняют бодрость духа и ясный ум. Это был дядя Даво. Он вышел на улицу. За ним последовал Мхо, которого прозвали «Горластый» за то, что он всегда кипятился, и, когда выступал на собраниях, голос его гремел, как обвал в горах. Я тоже выскочил вслед за ними… Горластый Мхо уже мчался по улице, браня какого-то лодыря Мирана; он обзывал его подкулачником, колхозной пиявкой и так далее.
А дядя Даво шел привычным размеренным шагом, которым люди, подобные ему, могут исходить с рассвета до полудня вдоль и поперек горы и ущелья, а потом они прилягут в тени кустарника, но не потому, что устали, а потому, что их сморил зной. Не трудно было догадаться, что, пока Горластый Мхо бушевал и распекал лодырей, дядя Даво прибыл на место происшествия и молча взялся за дело.
Что же произошло?
Атаман, еще совсем молодой бык, не желая стоять в одном ряду с другими быками и, соблазнившись отменным кормом, который конюхи задали лошадям, оборвал привязь и стал носиться по просторному колхозному хлеву; скотник страшно перепугался и прибежал звать на помощь. Ни одна лошадь не подпускала быка, а Араб — красавец скакун ржал и бил копытами о каменные плиты хлева.
Когда дядя Даво вошел в хлев, глазам его предстала такая картина: в полутемном углу, нагнув голову, стоял бык, сверкая налитыми кровью глазами. У дверей шумел Мхо, заглушая ржанье Араба. Быки и лошади, стоявшие рядами, спокойно жевали свой корм. Лишь один жеребенок беспокойно навострил уши и всем своим видом показывал, что он разделяет гнев Араба. Быки ничем не выражали своего отношения к происходящему; более того, они, казалось, были исполнены презрения к Атаману, которого на днях должны были холостить и тогда он станет смирной рабочей скотиной.
Дядя Даво прошел все тем же размеренным шагом через хлев и приблизился к быку. Горластый Мхо замер от ужаса, даже Араб перестал ржать. А дядя Даво схватил быка за уши и потащил за собой. Он заставил Атамана встать на место, взял моток веревки, достал из кармана жгут и с поразительной быстротой завязал такой крепкий узел, что строптивый Атаман сразу смирился.
Когда бык был уже привязан к железному крюку, Мхо вновь разбушевался и выбежал из хлева.
За все это время дядя Даво не произнес ни слова. Привязав быка, он достал из кармана коробку с табаком, свернул самокрутку и шутливо обратился к скотнику:
— Ну-тка, не ты ли говорил на собрании, что времена дяди Даво миновали, — и, хлопнув его по плечу, добавил: — Учись, малый, учись…
Подойдя к лошади, которая с хрустом жевала ячмень, словно молола его на жерновах, дядя Даво потрепал ее по шее.
— Лошадь-то потная, парень, — заметил он. Потом он заговорил о том, что хлев стал уже тесен и надо строить новую конюшню.
— Дядя Даво, ты состоишь в животноводческой бригаде?
— Нет, в полеводческой.
— А чего же ты пришел сюда?
— А это разве не наше, — указал он на лошадей и быков, — все мое.
Дядя Даво ушел.
Скотник подошел ко мне и начал рассказывать о том, что, когда четыре года назад они создали колхоз, у них было всего двенадцать хозяйств и один-единственный бык, за что их с издевкой называли кучкой голодранцев. Хлев этот и двор принадлежали знаменитому караван-сараю, в котором останавливались караваны, шедшие из Шарура и Ордубада. А сейчас под этими навесами стоят машины и весь остальной транспорт. А ведь начинали они с двенадцати хозяйств и одного быка; первые организаторы колхоза внесли все, что имели, вплоть до последнего мешка ячменя, и, выменяв
