Зани уставали глаза, она опускала голову на грудь.
Когда открывалась калитка и кто-нибудь приходил в гости, Зани поднималась с места и, отряхивая юбку, ругала кошку.
— У, привязалась ко мне, как грудной младенец.
Протирая глаза и улыбаясь, она шла навстречу гостю.
— И отчего дремота напала, не пойму.
Иногда она выходила в огород и усаживалась рядом с мужем возле грядки огурцов. Унан набивал трубку, а Зани, намотав на палец шерсть, вязала и беседовала с ним. Удивительная была дружба и любовь между стариками. Когда Зани замечала, что у мужа на архалуке протерся локоть, она говорила:
— Вечером ляжешь пораньше, чтобы утром я могла залатать тебе локоть. При лампе я плохо вижу, трудно будет вдеть нитку в иголку.
— А ты не вяжи так много. Пусть тебе снохи Межлума вяжут.
И все же вечером он ложился пораньше, а Зани, подоив корову, чинила локоть старого архалука.
Словно стая воробьев, нападающая на спелую черешню, врывался домой Рушан с ватагой товарищей. Мать не сердилась, когда куры разбегались от их топота и шума и, кудахтая, взлетали на изгородь, а мальчишки разбрасывали вещи под навесом и во дворе, а то и ломали что-нибудь. С трогательным терпением старуха подбирала черепки, бумажки, палки, которые ребята приносили с собой. Если даже они забирались в огород, Зани знала, что старик не будет ворчать. Он только крикнет им вслед:
— Ребята, не топчите лук!
Мирное течение их жизни прерывалось, когда кто-нибудь стучал железной колотушкой, прибитой к воротам, и чья-то рука протягивала конверт. Если Рушан бывал дома, он раньше всех подбегал к воротам и брал письмо.
— От Антона! Как крупно написал. Ваго пишет мельче, его письмо и наш учитель не разберет.
Калитка из сада открывалась, и Унан с лопатой в руке входил во двор.
— Лопату-то куда несешь? От Антона. Чтоб мне ослепнуть, это его почерк.
Пока Рушан нес ему очки, перевязанные в нескольких местах нитками, Унан дрожащими руками вскрывал конверт. Он вынимал письмо, надевал очки и начинал по слогам читать. Рушан вытягивал шею, заглядывал в письмо и, когда отец ошибался, громким возгласом прерывал чтение.
— «…Я на работе в том же городе. Следите, чтобы Рушан хорошо учился. Если получу отпуск, приеду к вам ненадолго. Ваго в Москве, его назначили полковым комиссаром. Носки от нани получил. Зачем зря мучаешься, и здесь они есть. Остаюсь…»
После старика письмо брала Зани и смотрела на него долго, долго, так что начинали слезиться глаза.
— Ну, как не вспомнить деда Огана?.. Оставил нас во мраке. Чтобы не уметь читать…
Она смотрела на непонятные значки, словно искала такое, что могла увидеть она одна.
Затем снимала со стены карточку Антона и вытирала подолом и без того блестящее стекло. Иногда она тихо напевала при этом и соскабливала ногтем грязные пятна с рамы. Повесив на место фотографию Антона, она брала в руки карточку старшего сына, Ваго. Ваго уехал из дома раньше, *но сердце ее при мысли о нем по-прежнему ныло, как старая рана.
Не только в этот, но и в последующие дни говорили в основном о письме Антона. Иногда по просьбе Зани Унан доставал из сундука письмо и перечитывал его. В такие дни они пили остывший чай, а Унан, раздевшись, замечал, что ложится в постель с очками на носу.
Зани раздевалась, погасив свет (эта привычка осталась у нее с молодых лет), и перед тем как лечь, она подходила к Рушану и поправляла на нем одеяло. В темноте старики еще долго шептались, потом Унан начинал зевать и, повернувшись на бок, просил жену разбудить его пораньше.
— Надо груши полить. Завтра получим воду, наша очередь..
А старуха все думала… Значит, носки получил… связанные ею носки, белые и мягкие как снег. Значит, дошли, дошли до Антона. Значит, он помнит ее, жалеет, если пишет: «Зачем посылала, беспокоилась?..» Антон с детства был таким сердечным. Однажды Зани занозила себе ногу… Было больно… Она попыталась вытащить занозу иглой. А когда подняла голову, Антон спросил: «Ну как, нани? Не болит больше?..» И Ваго был сердечным. Чтоб тебе онеметь, разве есть для тебя разница между Ваго и Антоном? Забыла, как Ваго не позволил тебе поднять мешок с мукой? Взвалил себе на плечи и одним духом домчал с мельницы домой. Знать бы хоть — спят ли они сейчас? Это же город — кто знает, когда там ложатся… Нехорошо только, что он в армии. Вдруг война… Не случилось бы с ним чего-только бы не случилось… В шкафу загремели медные тарелки. Кошка… Видно лизала их и сбросила.
— Брысь!-.. — пригрозила Зани. Мысли ее оборвались. Вспомнила, что вечером не помыла тарелки.
Рушан во сне тяжело задышал. Мать прислушалась и встала с постели, чтобы поправить подушку. Она обняла его голову, мальчик зашевелил во сне губами и, глубоко вздохнув, успокоился. Мать поцеловала его и, осторожно ступая в темноте босыми ногами, пошла к себе.
«…Рушан… А вдруг кошка сядет ему на грудь… Завтра скажу старику, пусть заткнет паклей дыру в окне». Она вспомнила, как Рушан ей говорил, когда она кормила кур:
— Нани, когда я вырасту, столько тебе кур накуплю…
И сон легким перышком опустился на усталые веки Зани.
Солнце заходило.
Зани с вязаньем в руках сидела под черешней. Со роки и воробьи прыгали с ветки на ветку, клевали недозрелую черешню и, когда начинали слишком шуметь, Зани поднимала тонкий прут, лежащий рядом с ней, и отгоняла их. Воробьи и сороки вспархивали с черешни и прятались в ветвях соседних деревьев, но вскоре снова возвращались. На крыше возле гнезда стоял старый аист и удивленно смотрел по сторонам. Удивлялся ли; он наглости птиц или возмущался, что они беспокоя! хозяйку, — но только, когда Зани поднимала прут, аист начинал махать крыльями, словно отгонял наглых воробьев.
Вдруг аист вытянул шею, расправил крылья и улетел. В эту минуту кто-то постучал в ворота.
— Тетя Зани, открой дверь, поздравить тебя пришла!
У Зани подкосились колени, с трудом удержалась на ногах. Калитка сада открылась, и Рушан пулей бросился к воротам. Задыхаясь от быстрой ходьбы, вошла сноха Межлума.
— Тетя Зани!.. Антон, ваш Антон едет… С тебя магарыч. Я мыла шерсть. Вдруг вижу, по мосту едет. Только посмотрела — узнала сразу. Вот-вот будет здесь. Говорю: «Посмотрите за шерстью, а я побегу». Если бы я не узнала… Магарыч…
— Рушан! Старик! Эй, старик!
Рушана и след простыл. После первых же слов снохи Межлума он стремглав выбежал на улицу. Из сада
