красавчик, Пьеро!
— Благодарение мадонне, он поправился!
— Потише там, бабы!.. Ты говоришь, это площадь в Риме? А почему такой фонтан, как у нас? Только арки у нас нет, хорошо бы город построил такую.
— Так вот что стало с твоей Тоньеттой, бедный Пьеро! Зря ты прогнал ее — не послушал нас, а ведь, режь меня, она была невинна.
— Бис! Бис!
— Как он бледен, Данте!
— Это потому, что скоро ночь. Ушли друзья, которые сказали ему, что стало с Тоньеттой. Он стоит один, закрыв лицо плащом, и плачет… Поет… О Целестина, слушай его, слушай! Вот так же было и со мной, когда я думал, что ты меня обманываешь.
— А кто там за углом? Да это она, Тоньетта!
— Ох, молчи! Что теперь будет?
— Послушай, как у меня бьется сердце. Я вся дрожу: она его узнала!
— Что ты выдумал, Руфини? Я приехал в город продать теленка, а не плакать из-за каких-то небылиц. Да я не из-за них и плачу; мне вспомнился пожар, который был у нас три года назад, когда и дом мой сгорел дотла и сыночек мой погиб в огне. Уж не от музыки ли это — мне кажется, я снова брожу среди развалин. И все же никуда я не уйду отсюда; ведь это первый раз кто-то так душевно меня пожалел.
— Может быть, он ей хоть теперь поверит! Поверит ли? Да, он ей верит!
— Ну, знаешь ли, поздно! Я бы на нее такую и глядеть не стал!
— У тебя, Маландрини, никакой поэзии нет в душе. Послушай, что они поют. Им представляется, будто они, как в брачную ночь, стоят перед своим домом, под оливами, и сквозь ветви светит луна. Когда человек любит, ему обязательно что-нибудь такое представляется.
— А ты почем знаешь?
— Слышишь, Полли, опять: «Взгляни, любимый, наш домик весь в цветах».
— Нет, положительно никакого сравненья с нашим граммофоном! А вот это неплохо получилось: «Взойдем на наше ложе». Но я не вижу никакого ложа, а небо такое, что того гляди дождик пойдет. Ага, это они хотят устроиться под той аркой; но вопрос, как еще они будут вести себя и можно ли Олиндо оставаться здесь?.. Что скажешь, Джоконди?
— Нищий вышел! Ай да кавальере, как он потешно играет! Смотрите внимательно, дочки. На это стоит поглядеть! А я уже видел. Он мне показывал, просил совета… Браво, кавальере!
— Бис! Бис! До чего же все смеются. У меня даже под ложечкой заболело.
— Они остались вдвоем, их еле видно в потемках. А в музыке все время звучит: «Взгляни, любимый, все призывает нас к цветению».
— О Нина, твоя арфа!
— Вот уж это вправду неземные звуки!
— Стоило так много пережить, чтобы узнать такое счастье!
— Конец!.. А почему нельзя похлопать? Ведь занавес закрылся!
— Но оркестр играет! Говорят, он будет играть, пока артисты как следует отдохнут и снова выйдут петь.
— Халды-балды! А не пойти ли покурить, пока здесь ничего не предвидится?
Молодые люди в широкополых шляпах и ярких галстуках, скрестив руки на груди, понимающе переглядывались.
— Сколько величия в том, что сейчас происходит! Возможно ли? И такова жизнь? Неужто так и будет, когда народ добьется справедливости?
— Но уж это, — и старый литератор Ортензи раскинул дрожащие руки, — это не любовь народа, которая породила гения. Здесь, Беатриче, выражено отречение и жалкое величие героя, вынужденного покинуть завоеванную землю. Любовь обреченного смерти! Единственное, что нам еще осталось!
Старая женщина молча погладила его руку.
— Как жаль, что Гарибальди не знал этой музыки, — говорил аптекарь Аквистапаче, обращаясь к вдове Пастекальди. — Он распорядился бы почаще играть ее своим полкам, чтобы мы лучше представляли нашу великую цель — свободу. Эта музыка окрыляет душу. Когда я слушаю, мне кажется, что я снова гляжу в лицо героя.
В клубной ложе молодой Савеццо глубокомысленно щурился на свой нос.
«Какое мне дело до забот этих людишек и до того, в зале или на сцене они живут и умирают! Все это касается одного меня, ибо только я здесь избранник судьбы. Я восторжествую над всеми, кто не дает мне ходу, и стану славен и велик… Я сам мог бы написать эту музыку, но и ее у меня украли».
Подальше, в ложе Йоле Капитани, куда адвокат наведался тайком, сей достойный муж раскачивался на каблуках и шарил глазами по полу, предаваясь мечтам о низвержении дона Таддео, о создании газеты, об оживлении и процветании города. «Никогда я в такой мере не чувствовал своей кровной связи с ним». И его масленые глазки обшаривали докторшу снизу вверх, задерживаясь на бедрах, словно это были площади его родного города, и упираясь в аппетитный вырез на ее сдобной шее. Она повернулась к нему, и он сказал:
— Тот, кто сочинил эту музыку, знал, что такое великий человек.
Где-то под ними истерически всхлипнула женщина. Оба прислушались. Нет, этот звук больше не повторился.
— Синьора Камуцци? Быть не может! Она слишком хорошо воспитана, и потом с чего бы ей горевать?
— О, у каждой женщины могут найтись причины, — возразила Йоле Капитани, и адвокат с торжеством прочел в ее робком взоре беспомощную мольбу.
— Браво, маэстро!
Капельмейстер то и дело поворачивался на своем стуле и, не поднимаясь, отвешивал частые и быстрые поклоны. Волосы слиплись у него на лбу, и он каждый раз небрежным движением, словно делая что-то бессмысленное, к чему вынуждал его неправомерный закон, указывал палочкой на оркестрантов.
«Ну вот, музыка опять зазвучала трагически, — думала Розина Джоконди. — Посмотрим, что будет, когда откроется занавес… Разумеется, первый, кого видишь перед трактиром, — это граф Танкреди, который будто бы когда-то обольстил Тоньетту. А что до Пьеро, — бедняга стал горемычным сапожником, — то ему прислуживает за столом та женщина, которая так упорно его добивалась, — она теперь, очевидно, трактирщица. Она показывает ему свою ножку и вообще заигрывает с ним. Тоньетта сверху, должно быть, видит это и, стоя на своем сломанном крылечке, кокетничает с графом. Так, значит, счастью снова конец, мои милые! Старая песня! Мы слишком склонны надеяться… Видно, и насчет Олиндо Полли мне просто показалось, не то он во время такого длинного антракта догадался бы проведать маменьку».
— Эй, не зевай, Пьеро, как бы он ее не сманил! — крикнул кто-то с галерки.
— Молчи, разве он не видит! Танкреди уходит, все расходятся, сейчас он ей покажет!
— Что ты, Данте, как ты можешь так говорить про бедную Тоньетту! Я, твоя Целестина, очень даже ее понимаю!
— Значит, ты понимаешь, что она может опять его обманывать, когда он сжалился
