над ней.
— Я понимаю, что она говорит: «Ты уже раз оскорбил меня, хотя я была честна перед тобой».
— Но и он по-своему прав: «С тех пор ты забыла, что значит быть честной». Ведь стала же она потаскухой, а?
— А кто толкнул ее на это?
— Молодец! Он запирает ее и уходит. Так ей и надо!
— Не уходи, Пьеро! Как бы тот не пришел! — крикнула Целестина, да так громко, что Нелло Дженнари невольно остановился и повернул голову. В ложах смеялись. Секунду он смотрел в зал предписанным ему ролью мрачным взглядом, потом круто повернулся и пошел, заложив руки за спину. И стал тут же за кулисой. Флора Гарлинда, облокотясь на подоконник, пела: «Какое счастье навек позабыть о любви!» Это была ее лучшая ария, и она пела, как ангел. Разумеется, публика потребует повторения… Как? Только жиденькие аплодисменты, да и их заставляют прекратить.
«Зрителей томит любопытство. Они чувствуют приближение развязки, и сердце у них замирает. В зале ни звука, полная тишина. Да глядите, глядите! А вот и Гадди со своей плеткой, подтягивает брюки, встряхивая тугим пузом. Негодяй! Он помогает моей Тоньетте выпрыгнуть из окна и ведет ее на улицу, чтобы увезти с собой. Она еще противится, но будьте уверены, она уйдет с ним. Такой уж я незадачливый!»
— Мой мальчик, — обратился к нему кавальере Джордано, успевший разгримироваться. — Ну, что вы скажете о моем нищем? Не правда ли, сногсшибательный успех?
Но молодой человек был слишком погружен в свои мысли.
«Гадди превзошел самого себя… «Я не ревнив, как он: мне нравятся девки» — его коронный номер… Но все молчат, в зале ни одного хлопка. Бедняга! Он уже приложил левую руку к груди, чтобы выйти к публике. Ты забываешь: мы здесь для того, чтобы развлекать их. Они жаждут сильных переживаний, — о наших же никто не думает… Третья ложа по-прежнему пуста. Как сверкают там внизу их глаза! Мне кажется, их дыхание обжигает меня. Скоро, господа, вы будете удовлетворены! Скоро разлучница Италия позовет меня. Я ринусь на них, и обоих… О Альба! — Он высоко вздернул плечи, крепко зажмурился, тряхнул головой и закрыл лицо руками. — Возможно ли? Ни малейшего отклика на все, о чем кричит душа? Играть перед пустой ложей? А потом? Что потом?»
— Я тут! — И он выбежал на сцену. Он чувствовал, как дрожь ненависти, дрожь горького озлобления передается и толпе, всему этому тонущему во мраке миру, чье воспаленное дыхание вырывается из его груди, чьи муки звучат в его голосе. Когда он схватился с соблазнителем и господином, до него доходили слабые возгласы страха. Но вот злодей повержен, буря ликования сотрясла весь зал, и на сцену посыпались цветы.
— «Ты любила его? Скажи правду! Только правду!» — Сжалься! — крикнул женский голос сверху, но рука его не дрогнула.
— «Я любила одного тебя, Пьеро!» — прошелестел голос умирающей Тоньетты.
А на галерке ей вторила возлюбленная сапожника: — Ты слышишь, Данте?
— Браво! Выходите все! Маэстро!
Капельмейстер уже мчался на зов. Вереница актеров, державшихся за руки, вытащила его из-за кулис. И только когда рука, за которую он схватился, сжала его руку, он заметил, что она принадлежит Флоре Гарлинда. Кланяясь в публику, примадонна все время поворачивалась к нему с улыбкой нежной покорности. Круглый черный рот баритона, казалось, выражал глубокое волнение; Италия щекотала глазами всех столпившихся у сцены, и только Нелло Дженнари послушно, как автомат, сгибался и разгибался, направляемый рукой кавальере Джордано, который уже без грима, но все еще в костюме нищего неутомимо отвешивал поклоны. Свободной рукой он махал публике.
— Браво, кавальере! — неожиданно громко крикнула синьора Камуцци, а синьор Фьорио, супрефект, специально вернулся в ложу, чтобы похлопать прославленному певцу и увеличить его торжество.
Синьора Камуцци собиралась последовать за своим супругом, как вдруг молодой Савеццо появился у дверей ложи и преградил ей дорогу.
— Сударыня, — он заглянул ей в глаза, — обморок тенора был непритворным. Ему стало дурно оттого, что та ложа осталась пустой.
И, так как она побледнела, молодой человек из деликатности скосил глаза на свой нос. Синьора Камуцци отступила в глубину ложи.
— Почему вы говорите это мне? — спросила она сдавленным голосом.
Он прижал руку к груди.
— Только чтобы сообщить вам последнюю новость. Надеюсь, я первый?
Из всех, кто еще аплодировал, ее блуждающий по залу взгляд выхватил Северино Сальватори-младшего. «Он делал предложение этой Нардини, — подумала она, — и он недурной фехтовальщик. О изменник! Я подошлю к тебе убийц!»
От нахлынувших мыслей у нее закружилась голова. Она вынуждена была опуститься на стул.
«Но Сальватори хвастун, он не станет молчать. К тому же дуэль невозможна. Старик Нардини дознается, кто запутал его внучку в скандальную историю. Он пользуется влиянием, мой муж потеряет место. Какая жалкая участь — быть привязанной к интересам такого человека!»
Она похлопала и крикнула:
— Браво! Браво, Дженнари!
«Мне нужен человек, — думала она, — которым руководило бы нечто большее, чем тщеславие — ненависть, как у меня, таящаяся в тиши. Пусть его гложет мысль о капиталах Нардини — не то что этого фатишку Сальватори, у которого одни глупости на уме. Он должен быть беден и честолюбив, только такие идут напролом».
Тут она перехватила взгляд стоявшего подле нее молодого человека; из-под насупленных бровей он смотрел на Дженнари. Зависть, которую обличал искривившийся рот, землистая бледность этого изъеденного оспой лица пробудили в ней надежду, сильные мышцы его скрещенных на груди рук влили в нее бодрость. На его лаковых туфлях выделялись зачерненные ваксой трещины. Увидев их, она решилась.
— Муж, должно быть, меня ищет. Надеюсь, вы проводите меня, синьор Савеццо?
— Да здравствует адвокат! — раздалось позади, и когда синьора Камуцци оглянулась, взглядам ее предстал адвокат Белотти: в качестве центрального звена в цепочке чествуемых актеров он расшаркивался перед публикой. Подошел ее муж. Синьора Камуцци весело ему улыбнулась.
— Хоть бы один догадался крикнуть: «Да здравствует городской секретарь!»
— Браво, адвокат!
Казалось, вся галерка, сбившись в кучу, повисла у него над головой. Адвокат смотрел на нее сияющим взором.
— О народ! — бормотал он.
— Не плачь, Целестина, — говорил наверху сапожник Данте Маринелли. — Жизнь потеряла для них всякий смысл. Хорошо, что Пьеро положил всему конец.
— Но разве она виновата?
— А он?.. Нет, Целестина, это судьба.
— А у нас с тобой какая судьба, Данте?..
Он обнял ее за плечи, и людской поток подхватил и понес их к выходу. Так, прижавшись друг к другу, они затерялись в сутолоке.
— Театр опустел, — сказала старая синьора Мандолини. — Теперь мы можем идти, Орландо, тебя
