не затолкают в толпе. Обопрись на мою руку, мы в фойе, сейчас будет лестница.
— Конец был, правда, трогательный, — сказала экономка, бросая через плечо ответные взгляды синьорам Полли и Джоконди.
— Мало сказать трогательный, — возразил слепой. — Не правда ли, Беатриче, он больше взволновал нас, чем какая-нибудь любовная трагедия, разыгравшаяся где-нибудь в нашем околотке, под самым нашим окном. Но почему же? Что делает эти вещи такими значительными?
— То, что ими живет весь народ: народ, который мы любим! Тот самый народ, которому мы отдали нашу юность. Ты слышал, как они призывали этого беднягу выполнить их приговор — расправиться с тираном, с рыжебородым тираном?
— Так, значит, это символ? — воскликнул старый литератор. — Символ того, что мы свершили? Но и то, что мы свершили, лишь символ; человечеству предстоит вновь и вновь свергать тиранов, — дух и впредь будет восставать против силы.
— Что ж, за нами дело не станет!
Старик откинул голову.
— Но ведь Пьеро убивает также и свою Тоньетту. Значит ли это, что мы напрасно боролись и что наша цель — свобода — равнозначна смерти?
— Все равно, — ответила его подруга. — Это не помешает нам бороться и дальше.
Они вышли на улицу.
— Я пойду с тобой, Орландо, мой внук пошел проводить Нину Цампьери. Скорее бы он женился на этой славной девочке, — у бедной матери все одним ртом меньше будет.
— Скоро ли ступени, Беатриче?
— Да вот они. Но каменная лестница так плохо освещена, что я вижу немногим больше твоего. Обопрись на меня крепче, друг мой!
— Лучше, сударыня, пусть он на меня обопрется. — И экономка, просунув между ними руку, разлучила стариков. — Пожалуйста, синьор Ортензи! — А потом сердито зашептала: — Больше ты не скажешь с ней ни слова! Весь вечер ты и не вспомнил обо мне.
Синьора Маландрини сострадательно улыбнулась.
— Ступай вперед, Орландо! Я пойду за вами.
И они стали медленно спускаться в темноте.
Хозяин табачной лавки Полли вдруг спохватился:
— А где же Олиндо?
Он остановился. Сзади напирали его семейство и семейство Джоконди, образуя пробку.
— Ты что же, не можешь присмотреть за собственным сыном, Клотильда?
Старикашка Джоконди, дернув головой, бросил многозначительное «э-ге!», а его дочери, поджав губки, обменялись взглядом: им не надо было объяснять, что произошло с молодым человеком, которого родители хватились в такой поздний час.
— Ну и достанется же голубчику, пусть только придет домой, — погрозился Полли.
Олиндо, притаившийся за выступом особняка Белотти, услышал это и затрепетал. Однако, подождав, пока родители скроются за поворотом, он в несколько прыжков взобрался по лестнице наверх и проник в театр. Огни рампы были потушены, на полутемной сцене носился парикмахер Ноноджи — строил потешные рожи и низко кланялся партеру.
— Точь-в-точь кавальере! Браво, Ноноджи! — кричали его приятели из скудно освещенного зала, где еще клубились испарения, оставленные здесь городом.
— Пусть и нам похлопают! Куда бы годилась «Бедная Тоньетта», если бы не мы, я вас спрашиваю! Полезай сюда, Аллебарди! Бландини, мы ждем тебя!
Позади них Олиндо незаметно проскользнул за кулисы.
— Что это у вас за рисунки на нотах? — спрашивали друзья. — Глядите, обойщик Аллебарди так задувает на своем тромбоне, что из него пух летит, а куры Лучии-Курятницы от страха падают, задрав вверх лапки. Ага! Кларнет артиллериста Бландини лежит на пушечном лафете, а Ноноджи играет на своей флейте перед зеркальцем для бритья. Какие гримасы он строит! Да вы и сами великие артисты!
Появился капельмейстер, он искал свою шляпу, заглядывая под стулья, и когда, наконец, выпрямился, все увидели, что он стоит и улыбается.
— Ну что, маэстро, хорошо мы сегодня играли? — спросил его обойщик.
— Да, да, вы славные люди. — И капельмейстер, ни на кого не глядя, стал рассеянно пожимать руки. — Я вытянул из вас все, что возможно.
Сказав это, он взял с суфлерской будки свою шляпу и удалился.
— Слыхали? — Обойщик подмигнул портному Кьяралунци, который в сердцах стукнул кулаком по пюпитру.
— Спятил он, что ли? — предположил Бландини. — Мне весь вечер казалось, будто маэстро не в себе.
— А он не того?.. — спросил Ноноджи, сделав вид, будто что-то вливает себе в рот из пустой горсти.
Но тут вмешался портной.
— Маэстро — плохой человек, — сказал он веско. — Я его за порядочного считал, спасибо, меня предупредили.
— Послушайте, что говорит портной! — крикнул Ноноджи. — Да он больше понимает, чем маэстро и все мы вместе взятые. Он еще научит меня играть на флейте-пикколо!
— Маэстро — плохой человек, — убежденно повторил портной. — Он ругал мое соло на валторне. И даже синьорину Флору Гарлинда обидел, не дал ей спеть на бис.
— Синьорину!.. — передразнил Ноноджи. — Хороша синьорина! Говорят, она таскалась по кабакам. Прихвати ее с собой, Кьяралунци, когда поедешь в деревню со своим оркестром.
Весь красный, онемев от возмущения, портной хотел накинуться на него с кулаками, но парикмахер вовремя улизнул. Выйдя из театра, он увидел в дубовой аллее капельмейстера и вприпрыжку, с распростертыми объятиями бросился к нему.
— До чего это обидно, маэстро, но портной — отчаянный склочник! Нет дня, когда бы он про вас что-нибудь не говорил: то будто вы пьяны, то будто завидуете чужому успеху. Слышите, маэстро? И сам он будто больше разбирается в музыке, чем вы.
Капельмейстер стоял, прислонясь к дереву, сдвинув шляпу на затылок.
— Отлично, мой друг, — сказал он с каким-то странным смешком. — Все сошло отлично. Я доволен.
— А портной?..
Но капельмейстер сделал движение, словно отгоняя назойливую муху. Когда он отделился от дерева, видно было, что он нетвердо стоит на ногах.
«Значит, маэстро и вправду под мухой, — подумал цирюльник. — А мне и в голову не приходило».
С удивлением следил он за тем, как капельмейстер сбегает вниз по лестнице, беря с маху по три широких ступени и без всякой надобности прыгая через тумбы.
На маленькой покатой площади перед домом Белотти он остановился, чтобы отдышаться, и долго стоял, выпрямившись, обратив лицо к небу.
«Итак, я видел народ, народ, для которого маэстро Вивьяни написал свою оперу. Я знал, что мы не одиноки: народ слышит нас! Это мы, мы пробуждаем его душу. И он отдает ее нам!.. Теперь я знаю, чьи голоса проносятся через мою комнату вместе с голубым ветром, когда я пишу музыку. Народ изобретает для нас новое, он смеется и поет в наших сердцах. В музыке «Бедной Тоньетты» он узнает свои собственные интонации, свои жесты и ритмы. Потрясающая реальность этих звуков и образов превосходит, быть может, то, что было им когда-либо пережито в действительности. Еще ни разу с вершины Акрополя не открывалась ему страна
