— И снова привет, обманщик, — сказали тысячи девушек в один голос, одна девушка с тысячами лиц. — Позволь мне помочь тебе.
Когда она подняла руки, в каждой из её ладоней было круглое зеркало, отражавшее его собственное лицо. И когда она протянула руку через зеркало и хлопнула ладонями по его вискам, эти зеркала прилипли.
Сначала его поразил звук — шипение, шум, похожий на жарящееся мясо, на воду, падающую на огонь.
Потом боль.
Горение — не то слово. Оцепенение тоже было неправильным. Его кожа, казалось, скручивалась от зеркал — как будто стекло было сделано из чего-то божественного, как смерть, содрогающаяся от его прикосновения. Вулканического и ледникового. Ужасного и соблазнительного.
Он хотел, чтобы она остановилась. Он не хотел, чтобы она останавливалась. Возможно, он кричал.
Девушка давила всё глубже и глубже, пока он не убедился, что стекло проходит сквозь его кожу, через череп, вплоть до центра мозга…
И там боль превратилась в силу.
Алтарь, покрытый увядающими цветами. Кричит Солейл. Ломается кость. Слёзы солёной воды.
Повсюду смерть, куда бы он ни посмотрел.
Боль обострилась, стала сосредоточенной, превратилась в раскалённое железо. И когда он открыл глаза, его рот открылся в беззвучном крике…
Он снова оказался в своей комнате. Очнулся… но не в своей постели.
Когда он открыл глаза, его собственное отражение моргнуло ему в ответ из зеркала, висевшего на стене, его руки цеплялись за раму, как будто это было единственное, что удерживало его на ногах.
Позже тем же утром, когда один из дворцовых служащих спросил его о разбитом стекле в его комнате, он сказал им, что споткнулся. И он не выдал девушке с тысячей лиц ещё ни одной своей мысли.
* * *
ЭЛИАС
В ночь перед концом Элиас Лоч дважды переставал дышать.
Первый раз это было, когда Сорен проскользнула в его комнату, помятая со сна и завёрнутая в толстый халат, усталость застилала её глаза, а уголки рта тревожно изогнулись. Свернувшись калачиком на боку, под единственным тонким одеялом, туго натянутым на плечи, озноб вёл войну с опустошающей жарой, лишающей всяких чувств, он едва сумел пробормотать подходящее:
— Привет, умница.
Возможно, он попросил её остаться с ним. Он мог бы умолять её, пока она не заползла на кровать, вытирая пот и слёзы, смешавшиеся на его щеках благословенно холодными пальцами, её голос был мягче, чем он когда-либо слышал, когда она шептала ему, что она здесь, что она не уходит, что они собираются пережить эту ночь вместе. Он мог назвать её красивой, или, может быть, это было частью кошмара, в который он попал впоследствии, где он рассказал ей о своих чувствах, а она посмеялась над ним.
Не так, как она обычно смеялась над ним, с издёвкой. С жалостью. С покачиванием головы, от которого что-то треснуло у него в груди.
Второй раз был глубокой ночью, после пробуждения от очередного кошмара с огнём и мерцающими чёрными перьями и заунывного зова поминального певца. Второй раз он проснулся, когда голова Сорен прижалась к его груди, его рука запуталась в её кудрях, её руки крепко обняли его торс, а её нога обхватила его бёдра… как будто она пыталась удержать его одной лишь своей силой. Как будто она могла утяжелить его душу только своим телом.
Он с трудом сглотнул, его пересохшее горло болело, когда он осторожно распутывал пальцами её кудри, останавливаясь каждый раз, когда её храп прерывался. Как только его пальцы освободились, он осторожно провёл ими по покрытому шрамами плечу Сорен. По её веснушчатой щеке. Её кровно заработанный кривой нос. Короткие ресницы, на которые она всегда жаловалась. Единственный локон, который всегда был идеальным локоном, независимо от того, насколько грязными становились остальные. Странная маленькая родинка на мочке её уха.
Запоминая каждый дюйм её тела, запоминая всё, что он мог взять с собой, когда, наконец, отправится на попечение Мортем.
И когда он снова закрыл глаза, он затаил дыхание. Держал его и молча молился Мортем, чтобы она взяла его тогда — чтобы взяла его здесь, в этот единственный момент покоя, который у него был за последние дни, в этот момент, когда Сорен держала его, и он мог вспомнить своё имя, а огненные звери отказались мучить его, хотя бы на короткое время.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но когда наступило утро, Элиас Лоч был всё ещё жив. И когда Сорен проснулась и сразу же пощупала его сердцебиение, когда она встретилась с ним взглядом и с облегчением вздохнула, сказав «доброе утро, осёл» и быстро поцеловав его в щёку, он отчаянно пытался не показать ей, как сильно он хотел, чтобы Мортем оказала ему эту последнюю милость.
И когда она протянула пузырек, который оставил Вон, чтобы помочь справиться с симптомами, с глазами, полными надежды, он смягчился и выпил его одним глотком.
* * *
СОРЕН
В ночь перед концом Наследнице Атласа ничего не снилось.
Вместо этого она спала, когда могла, и слушала сердцебиение Элиаса, когда не могла — засекая время между ударами, беспокоясь, что паузы становятся длиннее, считая каждую секунду, просто чтобы убедиться, что он не ускользает, пока она лежит там бесполезная и храпит.
И впервые, возможно, за всю свою жизнь, она помолилась.
Аниме, царством которой была жизнь, которую Элиас терял с каждым мгновением. Оккассио, чьим царством было время, которого Элиас отчаянно заслуживал больше. Темпесту, чьим царством была природа, который… ну, он, вероятно, ничего не мог для неё сделать, но она всё равно молилась, потому что это был Элиас, и он заслуживал её лучших усилий.
Мортем, чьим царством была смерть. Которую Элиас любил, которой служил и которой молился. На которую она всегда немного обижалась за то место, которое она занимала в сердце Элиаса. Которая, как она отчаянно надеялась, не любила Элиаса так сильно, как она, потому что, если бы Мортем любила его хотя бы вполовину так сильно, богиню было бы невозможно убедить оставить её боевого товарища в этом царстве надолго.
И, наконец, в заключение, она вознесла смутную, наполовину сформированную молитву пятому богу, тому, кого она никогда не могла вспомнить, и о котором Элиас никогда не говорил, тому, чьё царство она не знала и знать не хотела. Но пока она следовала совету Джерихо, с таким же успехом она могла следовать ему насколько могла.
Утром она молилась каждому из них, чтобы Никс, наконец, прислал весточку, чтобы они согласились на мирные переговоры, чтобы эта война наконец-то закончилась.
Поэтому, когда тревожные колокола Атласа внезапно прозвенели по всему миру, сотрясая самые кости дворца, казалось, что боги бросают ей пять божественных средних пальцев.
Едва она выпрыгнула из постели Элиаса, как Каллиас распахнул дверь в его комнату с растрёпанными волосами и мрачным лицом и сказал:
— Нежить. Лезет по стенам, ломает ворота. Некоторые уже во дворце.
Сердце Сорен упало. Сердце Солейл охватило яростью.
Она видела по его лицу, что он думал, что имел в виду.
Она попросила ответа у Никса. Ей следовало бы уточнить, какой именно.
ГЛАВА 65
ФИНН
— Кэл!
Крик. Колокола. Пол под ним сотрясался от сотен людей, бежавших в поисках убежища, их крики сливались в какофонию, которая грозила разорвать его барабанные перепонки, когда он босиком бросился в противоположном направлении, борясь с потоком убегающих придворных, пытаясь добраться до комнаты Кэла. Некоторые люди бежали, чтобы спрятаться; некоторые хватали вазы и рамы, отламывали головки от мётел, с решительным блеском в глазах и ясным намерением в побелевших костяшках пальцев на их самодельном оружии.
Сообщение быстро распространилось после первого колокола: нежить взбирается на ворота дворца. Убивая охранников. Убивая всех, кто встал на пути. И когда тела падали, они вскоре восставали снова — армия, которая росла с каждым убийством, которое совершалось.
