сипло воскликнул он. — Пришёл на мою похлёбку… А ну, проваливай, здесь таким не подают! Моя стряпня не для таких, как ты, понял?
— Ты, Фелле, молчал бы да не позорился, — сказала его сестра.
Она спустилась и теперь сидела рядом с Йокелем, прижавшись тесно, но смотрела на запятнанного.
— Ты дрых, это все видели, только глаза продрал. За работу и взяться не успел. Любого спроси, скажут, это он готовил.
Взгляд её тревожил. Женщины детей тропы смотрели так же, когда звали за собой — всегда других, не его. Шогол-Ву надеялся, и на него посмотрит хоть одна, но сейчас не чувствовал радости.
— Это я варил! — обиженно заревел Фелле, выкатив глаза, и хлопнул по лавке. — Я! Ну, Ингефер, не ждал я от тебя, что лгать станешь!
Но и люди его не поддержали.
— Правду она говорит, ты как свалился на лавку, вот только и встал. Во сне, наверное, привиделось, как варишь чего.
— Ага, котёл заместо ведра себе поставил, корни даже не дочистил…
— А пятнистого не гони: Хоп ему разрешил. Да у нас с ими вражды и не было, если подумать. Это там, за рекой…
Рыжий поднялся с лавки, обиженный, с трясущейся губой.
— Да, вот так? — сказал он. — Вот этот вам милее, значит, чем я, что на его сторону встали? Ну и жрите его варево вонючее, чтоб вы отравились да подохли раньше, чем боги за нами придут!
Он хотел ещё плюнуть в котёл напоследок.
Шогол-Ву застыл, стиснув зубы. Понял всё и успел бы остановить, вот только боялся, не вышло бы ссоры.
Нат заступил дорогу, и плевок угодил ему в грудь.
— Не ты трудился, так не порти, щенок, — сказал он рыжему, растирая мокрое рукавом. — Я эту похлёбку знаешь сколько ждал? Вот, и люди ждут. Иди, сунь голову в бочку да остынь.
Ингефер взяла черпак, щедро плеснула каждому. Подошёл и Зебан-Ар, протянул две миски, дождался, пока ему вернут полные, и ушёл наверх, не проронив ни слова.
Нат кидал в себя ложку за ложкой, сопя. Опустошил миску, взял добавку и тогда сказал:
— А и добрая похлёбка, нечасто я такую едал! Ну, удивил. Не знал я, что в вашем племени так умеют.
— В племени не умеют.
— Так где ж ты научился?
— Старшие брали с собой, когда водили по тропам, вот и учился где мог. Если люди не гнали, смотрел, расспрашивал.
— А, готовку любишь, значит?
— Не люблю.
— А зачем тогда? — спросил Нат, откладывая ложку.
— Мне доверяли только это дело. Я думал, если справлюсь, угожу им, племя примет меня как равного.
Шогол-Ву сразу пожалел об этих словах, особенно когда заметил, что слушал его не только Нат. Хельдиг смотрела так, будто это её обидели. Что было в глазах Ингефер, трудно понять.
— Так и чё, приняли? — сочувственно спросил один из соседей по столу.
— Нет.
— Вот выродки, а!
— Ты это, ты у Хопа оставайся. Выпивка тут что надо, а стряпня — ты уж прости, Ингефер, — живот не радует. Так мы уж хоть напоследок себя побалуем, сколько того времечка осталось…
И мужик заскулил, роняя в миску пьяные слёзы.
Мальчишка, притулившийся рядом — должно быть, сын, — дёрнул его за рукав, стыдливо пряча глаза, но вот и сам заморгал, губы затряслись.
Шогол-Ву доел молча, торопясь, не чувствуя вкуса похлёбки. Перебросив ногу через скамью, выбрался из-за стола и пошёл наверх.
Первая же найденная пустая комната его устроила. Кровать была коротка, но ему хватило и шкуры, которую он стянул с соломенного тюфяка и бросил в углу. Опустив гудящую голову на сгиб руки, Шогол-Ву закрыл глаза.
За опущенными веками мир закружился быстрее. Шогол-Ву подумал, не уснёт, и ещё подумал, не поискать ли ведро, когда ощутил, что он не один. Кто-то встал между ним и окном, за которым горели костры, и людской гомон, казалось, затих.
Против света было не разглядеть лица, но по очертаниям, по движению запятнанный узнал Раоху-Ур. Опустившись на колени, она положила ладонь ему на голову. Он успел ещё почувствовать знакомое касание пальцев — у неё одной были такие добрые руки, — а потом пришёл сон.
В этом сне его тащили прочь, в черноту, в поля. Он знал: должна пропеть синешейка. Но птица молчала, и только ветер бродил вокруг, тревожа кустарники и подвывая.
Топор занесён. Помощи ждать бесполезно, нужно бороться! Оттолкнуть врага, упасть, стряхивая второго… Навалились… Холод лезвия всё ближе…
Запятнанный дёрнулся, просыпаясь, но холод не исчез. Это пришла нептица и легла, притиснув его к стене, задела шею холодным клювом.
Шогол-Ву оттолкнул её. Нептица вскрикнула недовольно и легла иначе, поджав под себя лапы. Шумно вздохнув, раздулась, уткнула нос в перья.
Тьма окутала всё вокруг, и в этой тьме раздались голоса:
— Вот куда она ушла! Давай, Тонне, подзови её!
— Да как, если она уже и мяса не хочет! Ты её раздразни, может, встанет она.
— Сам и дразни, а я туда не пойду. Выродок как проснётся, как ткнёт тебя ножом!
— Да не станет он здесь такое затевать!
— А если не станет, так сам и иди. А, что, струсил?
— Ладно, пойдём. Всё равно она не танцует…
Шогол-Ву приподнялся на локте, и у порога что есть мочи заорали. Незваные гости, толкаясь, кинулись прочь. Слышно было, кто-то упал, загремел на дощатом полу, и кто-то обругал крикунов.
Дверь осталась приоткрытой, но вставать, чтобы запереть её, не хотелось.
Стало светло, будто наступил день, и пришла Хельдиг.
— Не могу поверить, что ты жив, а Искальд отправился к ушам богов, — сказала она. — Лучше бы наоборот. Дети леса верны своему выбору.
— Мне всё равно, — ответил он.
— Если всё равно, почему ты плачешь?
Шогол-Ву проснулся и ощутил прохладу на щеках. Вскинул ладонь и почуял дурной запах: эти слёзы пахли несвежим мясом, мокрой шерстью, старым зверем. Пёс наклонился, дыша в лицо, и опять лизнул.
— Иди прочь, — сказал Шогол-Ву, лёг вниз лицом и наконец заснул крепко, без сновидений.
Раздался крик.
Такой лучше не слышать никогда, потому что его не забыть. Запятнанный слышал. У разорённых горящих домов, над телами ушедших так кричали оглушённые потерей, понимая, что вспять не повернуть, но не имея силы смириться. Такие вставали и сами бросались в огонь, на клинок, — куда угодно, лишь бы не длить эту муку.
На кровати спал Зебан-Ар. Он вскочил, задев брошенную на полу миску, и та покатилась, гремя. Испуганный пёс отскочил в угол, щеря зубы и поджав клочковатый хвост. Нептицы уже не было.
Кричал Клур. Смотрел на что-то, что
