вертелся и на других свою ношу перекладывал. Нравилось мне, что я ловкий такой. Довертелся… Ладно бы сам расплатился, а то — тётушка.
Шогол-Ву взял нож из его пальцев, устроился на полу, скрестив ноги, и подтянул к себе корзину с корнями.
— Я, знаешь, мечтал: вот ещё одно дело, и жизнь ей устрою. Обдумывал, где да как, и таким благодетелем себя чуял, будто уже и дом ей подновил, и золота-серебра дал, и работника подыскал надёжного. Так собой гордился… В долг гордился. И вот её нет, а долг висит, тяжким грузом висит — не отдать уж никак…
Нат хлебнул, подавился и закашлялся.
— И сколько вот… — сказал он тонким голосом, кашлянул ещё и ударил себя в грудь кулаком. — Сколько раковин ни звенело в кармане, всё казалось, мало. Всё жалко было с ними расстаться. Думал, вот ещё подкоплю немного — а сам, было дело, за одну ночь прокутил жёлтую. В другой раз рогача пропил. Всё каких-то чужих баб и мужиков поил-кормил, в их глазах щедрым казаться хотел, а почему? Почему не тётушке помочь, скажи вот?
Шогол-Ву промолчал, ловко снимая с корней грубый слой, но Нат и не ждал ответа.
— А потому, что за починенную крышу меня не будут славить на всю таверну. И баба со мной не ляжет из-за того, что я изгородь подновил. И набью каморку припасами — никто не похвалит, да и сам не похвалишься. Сразу ведь скажут, украл. Да…
Он снова взялся за вино. Пил как воду, большими глотками. Шогол-Ву отнял бутыль и поставил с другой стороны от себя.
— Да оно не берёт меня! — возмутился Нат. — Отдай!
Он вытянул руку, покачнулся на бочке и едва не упал.
— Ну, друг мой…
На этих словах Нат осёкся и усмехнулся, растирая виски.
— А ведь и правда, — сказал он. — Болтаю, не думая, а правда. Кого я в жизни другом мог назвать, если не тебя? С кем я поговорить-то мог по душам? Только с тобой, да с тётушкой ещё. И вот, видишь ты, пятьдесят жёлтых мне посулили — пятьдесят жёлтых, подумай только! Да этот трактир со всем, что есть, купить можно, и ещё половина останется. Казалось бы, когда о тётушке вспомнить, если не теперь? А внутри голос этот так и шепчет по привычке: в другой раз! Я бы так и уплыл, чего врать…
Он уронил лицо в ладони и умолк, дыша тяжело. Слышно было, всхлипнул.
— Да как же так, друг мой? Всегда мне везло, я уж привык думать, мол, Трёхрукий подсобит. Всегда он мне улыбался, а тут… Неужели не исправить? Поверить не могу. И ведь дали же мне, дали время — задумайся, Нат, успей сказать, что не успел! Она ж не сразу ушла к богам, камень помог, может, одна эта польза от него и была. А я… А я и в другой раз её предал, понимаешь?
Нат растёр лицо и поглядел с мольбой.
— Не нужно ей уже было золота и серебра, но хоть по-доброму я мог… Хоть последние дни… Сказать, что не сказал раньше. То, что она заслужила услышать. Нет, гнал, как шелудивого пса, разве что не пинками! Может, боги испытать меня хотели, ну так теперь они знают, что я не человек, а вроде рогачьей лепёхи… Дай вино, слышишь!
— Найди мясо, — сказал Шогол-Ву вместо ответа, отодвинул корзину и положил нож. — Или вот, промой, я дочистил.
— А, ну да, чего я хотел! Забыл, что с выродком бесчувственным говорю. Лучше б вот, со столбом потолковал по душам, он и то скорее бы пожалел…
Шогол-Ву поднялся, посмотрел сверху вниз и сказал:
— Я не выродок. У меня была мать, и она любила меня. У нас это значит — смерть. Она дала мне жизнь, потом спасла мне жизнь, а потом расплатилась своей, чтобы племя не тронуло меня. А я не знал, кто она мне. Узнал, когда её отправили к ушам богов. Мне тоже не поговорить с ней больше. Не спросить, зачем.
Нат смотрел, забыв про вино, и ждал. Не дождавшись, спросил:
— Зачем — что?
— Зачем всё.
Шогол-Ву развернулся и пошёл через бурлящий зал.
Хоть и не пил, перед глазами всё плыло и в голове гудело. Он бы лучше отлежался, чем стоять у котла, но дал уже слово, что займётся похлёбкой.
Нептица примирилась с псом. Оба получили больше, чем могли съесть, и теперь лежали бок о бок, сыто щурясь. Пёс прижимал лапой кость, плохо обглоданную, и не выказывал опасений, что её могут отобрать. Нептица нежно вычёсывала шерсть за его косматым ухом.
Мясо нашлось легко. Похоже было, люди забили всех кур и овец и стащили во двор все припасы, какие только нашлись. Никто даже не посмотрел, что берёт запятнанный, никто и слова не сказал.
В зале, где свет был ярче, он ещё полюбовался добычей. Повезло найти бараньи рёбрышки. Зверь был молодой и кормили его хорошо, а значит, похлёбка выйдет на славу.
Шогол-Ву поднял взгляд и увидел, что котёл уже над огнём и Нат стоит, что-то в нём помешивая и прихлёбывая вино.
Он вздохнул и пошёл к очагу, пробираясь меж взлетающих рук с зажатыми в них кружками, меж качающихся тел, мимо пьяных криков, и смеха, и слёз, сквозь запахи жаркого, вина и пота.
По пути отыскал пару мисок, глубоких, с виду чистых. Сдвинув пустые кружки, бросил мясо на стол, опустил миски и повернулся к Нату.
— Во, — довольно сказал тот и указал бутылкой на мокрую корзину. Та стояла в луже рядом с ведром — дотекло аж до лавки, на которой храпел рыжий парень. — Промыл, как ты просил. И на огонь поставил, чтоб тебе возиться меньше…
Шогол-Ву отстранил его с пути.
Скрестив руки на груди, Нат смотрел, как запятнанный снимает котёл с огня и раскладывает корни по мискам — в одну рыжие, в другую белые. Когда вода полилась в ведро, Нат не выдержал.
— Да что не так? — возмутился он. — Мясо бросить, посолить, и пусть бы себе варилось!
— Ты даже не нарезал корни.
— Зачем их резать-то? Да и все перепились, жратвы навалом, нужна им твоя похлёбка!..
Всё же он послушался. Крошил корни, пока Шогол-Ву рубил мясо. Нашёл пару крупных луковиц и козий зуб, желтоватый, жгучий. Сел, уставившись на струю масла, льющуюся в котёл. Спросил, подняв брови:
— Ну и кто так делает?
Шогол-Ву не ответил. Он молча следил за котлом и ждал, пока масло нагреется. После бросил мясо, и
