там. Может, у вашего племени и мудро устроено…
Замявшись, он поглядел на Хельдиг и сказал:
— Ты подождала бы нас в доме, а?
— Я тоже послушаю.
— Ну, если твоим ушам что придётся не по нраву, пеняй на себя. Я говорю, может, и мудро это, когда все бабы общие. Приходит жажда — пьёшь, и никто не пеняет, что ты в чужую кружку влез. Я вот в петле тоже из-за бабы стоял, а моя ли вина, что они верность хранить не умеют! А уж если жажду не выходит утолить, тут и разум потерять недолго…
— Нельзя говорить за всех, — сказала Хельдиг. — Дети леса выбирают лишь однажды и навсегда. Я верю, что и среди людей таких немало.
— Сказал же, в дом иди!.. Ага, немало. Почти все, кто там лежит, из-за любви этой проклятой страдают. Вот у одного баба умерла, так он на упокоище пришёл, да там себя и жизни лишил, рядом с нею. Хорош выбор? Оплакивает её теперь, покоя не знает, а как почуял камень, так взмолился, чтобы я её поднял. А что сам помер, он вроде и не понял, или позабыл. Вот тебе и «однажды и навсегда». Самые дурные дела из-за этого творятся.
Нат передёрнул плечами.
— А ещё про верность хочешь послушать? Так слушай: жила девица, и уж так одному приглянулась, а он ей не по нраву. Ему бы другой выбор сделать, нет, упёрся, будто кроме неё баб на свете не осталось. Ходил, ходил, да и взял её силой, а после схоронил в безымянной могиле, чтобы не сказала никому. Только не смогла она уйти к ушам богов, сперва боль да обида не пускали, а потом злость.
Он поёжился и отвёл взгляд.
— Всё она меня пережить заставила. Боль её, и страх, и надежду, что этот её пожалеет хоть напоследок. И как не сразу поняла, что мертва. Показала, какой была и какой стала, когда земля её взяла и корни оплели, сквозь тело проросли. Я будто сам там лежал и гнил, и встать не мог. Думал, сердце застынет. И злоба во мне зрела за жизнь, до срока загубленную, за то, что лиходей этот живёт, ходит среди людей, и никто не винит его, к ответу не призывает. Показала она, как бы ему отплатила… а впрочем, я уж и не понял, её то желание или моё. Себя, казалось, потерял, ею стал, — ими всеми. Диву даюсь, и как я ещё в своём уме… Я с виду как, в своём уме, а?
Он хохотнул невесело.
— Что, слышат такое ваши вожди?
Хельдиг покачала головой, глядя печально.
— Слышат, но не так. Вожди говорят с душами на Ветреном Холме. Одним приказывают замолчать навеки и больше их не тревожить, других выслушивают, и этого довольно. С третьими говорят, говорят долго. Бывало, женщины готовили ужин, а отец всё не спускался, и тогда я шла наверх. Утром шла опять, несла свежее, но всё, что оставила с вечера, было нетронуто…
Тут Хельдиг прервалась.
Свет фонаря, что отражался в её глазах, разгорелся ярче. А может, лишь показалось, потому что она тут же и отвернулась, потрепала рогачей по гривам. Те всхрапнули, переступив ногами.
— Эти души, скованные цепями, — продолжила она, и голос её был твёрд, — хуже всех. С ними тяжко совладать даже с полной силой камня, а у тебя и вовсе нет этой силы, сын полей. Я не думала, что ты услышишь многих… и так хорошо.
— Ага, я всегда был везучим. Знал бы, лучше б у Двуликого под ногами пролез, чем так.
— Даже отцу приходилось нелегко. А теперь, должно быть, они напуганы, их давно никто не слушал…
— Вождь только слушал? — спросил Шогол-Ву. — Слушал и ничего не делал?
— В такое лучше не вмешиваться, — ответила дочь леса. — Почти всегда от этого только хуже.
— А я вот помню, тётушка возвращалась из леса и прямиком к старосте шла. Он потом, бывало, людей посылал куда-то, но никто из них не болтал. Это не то самое было? Она даже мне не говорила, что это за дела.
Хельдиг кивнула.
— Чем меньше о том знают, — сказала она, — тем лучше. Ты понял теперь, сын полей, какое зло порой таят люди. Знай они, что мёртвые могут их выдать, посланник расплатился бы жизнью.
— Да? — помрачнел Нат. — Так вы, значит, сидели там да решали, кого призвать к ответу, а кого нет. А тут, в Холодных Овражках, дети малые плакали — не жалко было, а? Темноты боялись, мамку кликали, и кто знает, сколько эта мука длилась, а вы никого послать не могли, чтоб их хоть упокоили достойно, а не в гнилом подполе?
— Знание тяжко и опасно. Нельзя возложить его на плечи посланника, если тот не готов. Мы спрашиваем тех, кто приходит, понесут они весть или нет. Тётушка Галь соглашалась, но те, кто был после неё, не желали слушать. Принуждать мы не могли.
— А, вот же пёсьи души…
Нат хмыкнул, дёрнув углом рта, и покачал головой.
— Ну ладно, жрать-то идём? Я заглянул вот вас позвать, да как бы там всё не съели, пока мы языками болтаем.
Они вышли во двор, бурлящий, как варево в котле. Люди, краснощёкие и потные, налетели, потянули в танец.
— Мы сейчас вернёмся, — пообещал Нат весело, отводя чужие руки, и прошипел спутникам:
— Живее идите, и нечего пялиться по сторонам, или оставлю вас плясать, ясно?
У двери замешкались, проход загородил гуляка. Согнулся и стоял, пошатываясь, пока его выворачивало за порог.
Нат вытянул шею, пытаясь разглядеть что-то в зале.
— Вроде ещё не трогали…
— Чего ты тревожишься? Еды много, люди сыты.
— Ты, друг мой, видно, мало знаешь о людской жадности. А я тебе скажу: там, на упокоище, многие по-глупому застряли. Путники ограбленные товар жалели. Не попасть к ушам богов из-за тюка шерсти — как тебе, а? Ещё жадюга один выл, что дом по наследству родне отошёл, которую он не жаловал. Хотел вернуться да спалить…
В это время кто-то решил выйти наружу и, не долго думая, пнул человека, застрявшего в дверях. Тот не удержался, полетел вперёд. Шогол-Ву успел перехватить его под руку, развернул к стене и оставил, не дождавшись благодарности. Гуляка, видно, не понял, что ему помогли, и принялся ругаться зло, поминая и людей, и богов.
На похлёбку и правда нашлись желающие, собрались уже у котла. Рыжий проснулся и сидел, потирая виски, вытянув длинные тощие ноги. Поднял всклокоченную голову, и в мутных глазах что-то мелькнуло.
— Глядите, выродок! —
