учитывало красоту местности, вступало в диалог с природой. Более того, не на фоне алтаря или великого собора, а на фоне природы, как дикой, так и прирученной, власть предъявляла себя обществу.
В императорских solatia природа объединилась с человеческим искусством для того, чтобы предоставить государю возможность предаваться отдыху и cura corporis, которая современникам могла показаться подозрительной. Один францисканский хронист рассказывал, что Фридрих II целый год мог поститься, принимая пищу лишь раз в день, но не из любви к Богу, а для сохранения телесного здоровья; каждое воскресенье он, преступая божественные установления, принимал ванны[938]. Не всякий понимал правила и привычки двора, которые я здесь описываю. Но император, возможно, просто следовал рекомендациям «Тайной тайных». Своему родственнику Ричарду Корнуэльскому по возвращении того из Палестины он наказал для восстановления сил купаться, пускать кровь и принимать лекарства[939].
Заключение
В предложенном в последних главах анализе имеющихся в нашем распоряжении южноитальянских текстов по космологии, физиогномике, медицине и cura corporis я стремился показать, что новый интерес к природе при дворе Фридриха II был неразрывно связан с интересом к «венцу творения», человеку, его месту в космосе, условиям его жизни, его психологическому складу, его телу и здоровью. В нашем распоряжении было несколько рукописей, изучение которых дает возможность хотя бы частично представить себе состав и особенности научной библиотеки штауфеновского двора. В ней, несомненно, большое место занимали иллюстрированные рукописи: астрология Георгия Фендула, «Введение» Михаила Скота, «Эвбейские воды» Петра Эболийского.
Несмотря на широту кругозора Фридриха II ничто не говорит о том, что представления о мироздании, отразившиеся в изученных памятниках, были революционным явлением, как это иногда хотят представить современные биографы. Михаил Скот стал автором первого самостоятельного синтетического труда по вопросам космологии, который объединил христианскую картину мира с астрологией, с теми идеями, которые были представлены в значительном пласте вновь переведенной арабской литературы. Напомним, что ни один из крупных переводчиков XII века, многие из которых занимались преподаванием, такого синтеза не осуществил. Нельзя не отметить трудности, возникающие при анализе «Введения» в силу запутанности рукописной традиции, возможно, незаконченности самого произведения, а иногда и излишней даже по меркам энциклопедического XIII века многословности. Михаил Скот действительно не мог похвастаться умением сжато и красиво изложить свои идеи, как это удавалось философам из Шартра. За многословием, prolixitas, могла скрываться и доктринальная неустойчивость, интеллектуальная неуверенность, но и традиционная дидактика, основанная, как известно, на тщательном «разжевывании», ruminatio.
Михаил Скот мыслил мир под эгидой астрологии, в большей мере, чем астрономии, потому что он мало интересовался математическими расчетами и реальными наблюдениями над движением небесных тел. Этот мир всецело в деснице Бога, но он существует для человека и для того, чтобы быть познанным. Когда Михаил Скот говорит об «опыте», experientia, как основе своего научного метода, в этом следует видеть отнюдь не свидетельство работы экспериментальной лаборатории, где помещенная в колбу частичка природы может дать ответ на вопросы о мироустройстве. Колбы уже встречались, но время лабораторий с грантами, техзаданиями, отчетами и лаборантами еще не пришло. Разговор об «опыте» — скорее дань времени и интеллектуальной моде. Виде́ние, ритуал, выполненный по правилам, предписанным какой-нибудь загадочной «Книгой Адама», рассказ о полулегендарных странствиях св. Брендана — все это для Михаила Скота не менее надежно, чем экспериментирование его коронованного покровителя с яйцами страуса и с деревьями, из которых должны были вылупляться белощекие казарки.
Когда он заверяет читателя в своей ортодоксальности каскадом цитат из Библии и Отцов, нельзя забывать, что придворный астролог Фридриха II еще и клирик. Интеллектуалы XIII века умели мыслить Библией не хуже их предшественников. Но главное не должно от нас ускользнуть: «Введение» стало важным этапом на пути переосмысления христианского космоса, в котором все бо́льшая власть отдавалась видимым чувственным зрением небесным телам. Познавая их движение и знамения, человек, как ему хотелось думать, мог судить о своей судьбе и, что еще важнее, все больше приближался к познанию Бога и самого себя. Этот оптимизм, сначала выраженный с такой полнотой на языке ученых — латыни, — уже совсем скоро войдет, возможно, не без влияния «Введения», в литературу на народных языках и проявится в «Романе о розе», в сочинениях Брунетто Латини, Ресторо д’Ареццо, Госсуэна из Меца и Данте[940]. Тогда он станет достоянием круга читателей и мыслителей гораздо более широкого, чем Великая курия. Как и при дворе Фридриха II, в этих сочинениях науки о природе будут неразрывно связаны с проблемами морали, воспитания, будут частью «политического космоса».
Я постарался, по мере возможности, проанализировать важнейшие рукописные и опубликованные свидетельства, которые позволяют реконструировать представления о природе, интеллектуальную и художественную жизнь при дворе Фридриха II. Некоторые из них, например «Книга об искусстве соколиной охоты», уже становились предметом специальных исследований. Однако обращение к двум ранним рукописям и их иллюстративному ряду позволило под новым углом зрения взглянуть как на содержание трактата, так и на мировоззрение его автора, Фридриха II, на особенности научных методов, применявшихся учеными его окружения.
Художественный уровень исполнения миниатюр в ватиканской и парижской рукописях говорит об особом значении живописи в штауфеновской культуре Южной Италии. Искусство участвовало в формировании картины мира наравне с переводами сочинений античных и арабских мыслителей, с философской рефлексией. Такое значение изображений в светской литературе было унаследовано двором Фридриха II от восходящей к поздней Античности рукописной традиции, широко представленной тогда в южноитальянских библиотеках, прежде всего монастырских. Но оно немыслимо и без веяний художественной жизни Северной Европы, пришедших из-за Альп, без того движения, которое чаще всего помещают под не всегда ясным названием «готики».
Я посвятил много внимания рукописям, их материальному облику, вплоть до расположения текста на странице наряду с миниатюрой. Иногда одно изображение особенно занимало меня и требовало всестороннего комментария — я старался выявить в нем скрытые смыслы, о которых их создатель или заказчик, может быть, и не догадывался. Стилистические или иконографические особенности, проявляющиеся при сопоставлении памятника с родственными ему явлениями, могут многое рассказать нам. Но на современников они могли воздействовать на уровне подсознания, художники могли использовать их целенаправленно или, напротив, инстинктивно — следуя выучке, моде, четко или не четко сформулированной заказчиком задаче. Иногда же, напротив, «молчаливое», на наш взгляд, изображение оказывало на своих зрителей значительное визуальное воздействие.
Очень важно отдавать себе отчет в этом сложном многостороннем диалоге между заказчиком, художником, произведением искусства, зрителем. Реакция публики вовсе не всегда совпадала с замыслом создателя. Мы, например, никогда не узнаем, насколько серьезно относился к
