элиты. Схожие мотивы вообще сродни идеологии возрождения, как политического, так и религиозного, культурного[929]. Греческий поэт Георгий из Галлиполи (Апулия) написал Фридриху II исполненное литературной ностальгии поэтическое послание, в котором страдающий Рим обращался к нему с просьбой восстановить его былое величие и попранное правосудие[930]. В устах Петра Эболийского, одновременно патриота родной Кампании и убежденного сторонника швабского дома, напоминание о запустении терм звучало как призыв императору восстановить памятник былого величия его предков. Название «Солнце и Луна» могло быть связано с каким-то к тому времени забытым культом Аполлона и Дианы, но в XIII веке символика главных светил небосвода легко обретала политическое звучание.
Художник, опираясь на текст, создал одну из самых поэтических композиций всей рукописи (илл. 29): посреди возвышающихся руин купальщики с надеждой тянутся к небу, как будто они чего-то ждут от солнца и луны. Я не могу точно ответить на вопрос, почему солнце и луна в данном случае ассоциируются с императором и существовала ли эта ассоциация до Петра Эболийского. Оба светила часто изображались на небе в момент смерти Христа справа и слева от креста, символизируя вселенский масштаб события. Возможно, что поэт и художник использовали этот хорошо всем известный образ, чтобы подчеркнуть спасительную роль императора в жизни подданных? Но это лишь гипотеза.
Через сто лет Франческо Петрарка в своих «Письмах о семейных делах» тоже с некоторой грустью описывал увиденные им целебные источники в Поццуоли и Байях, которые, как и положено руинам, напомнили ему о былом величии ушедшей цивилизации. Основоположник гуманизма говорил также о зависти местных врачей, которые, боясь потерять своих клиентов, испортили все находившиеся там изображения[931]. Он явно следовал местной литературной традиции, уже известной во времена Петра Эболийского: салернитанцы завидовали популярности и общедоступности флегрейских источников, салернский «Кодекс здоровья» призывал не доверять гидротерапии, и любая реклама целебных свойств Поццуоли и Бай раздражала ученую братию. Сохранилось и предание о том, что за алчность и дикость своего поступка вандалы были наказаны и утонули около Капри по дороге домой, все, кроме одного, рассказавшего о случившемся[932]. О доступности же терм недвусмысленно говорит наш поэт:
Даже если у вас ни гроша не найдется, спешите,
Помощь вам даром дадут в этой целебной воде[933].
Итак, перед нами дидактическая поэма, вдохновленная античной литературой, библейскими образами и древними легендами в неменьшей степени, чем целебными свойствами кампанских вод. Несмотря на знакомство Петра Эболийского с салернской медицинской литературой и с ее авторами, он не только отказался от ее использования, но и выступил против нее[934]. Представители Салернской школы в конце XII века оказались замешаны в политические заговоры против завоевавших королевство Штауфенов, и Петр Эболийский лично выступал против одного из них — Маттео д’Айелло. Возможно, что в первые десятилетия XIII века Салерно был несколько дискредитирован в глазах новых хозяев. Поэтому, несмотря на институционализацию Салернской школы, ее великая эпоха в первой половине XIII века была уже позади, и такой фундаментальный для нее текст, как Articella, основной свод медицинских знаний древних, не вызывал у придворных ученых никакого интереса. Отрицательное отношение салернских натурфилософов и практиков к науке о небе вряд ли вписывалось в новый культурный контекст[935].
Зато известно, что непосредственно перед отправлением в крестовый поход в 1227 году император лечился на водах Поццуоли, наверняка пользуясь в качестве пособия книжкой уже умершего к тому времени поэта. Наслаждаясь водами, овеянными славой Цицерона, Вергилия и цезарей, под влиянием поэмы «О целебных источниках», он мог почерпнуть свой особый интерес к природе вод, отразившийся в не раз уже упоминавшихся вопросах к Михаилу Скоту в «Книге о частностях». «Культура тела» оказалась в неразрывной связи с новым интересом к античному наследию, с жаждой познания окружающего мира, с политическими идеями renovatio imperii.
Не только книги лежат в основе этой новой для западноевропейского общества «культуры тела», как и нового «чувства природы». Уже в XIII веке Южная Италия и особенно норманнская столица, Палермо, славилась своими садами с их хитроумной системой орошения. Норманнские короли ориентировались на местные и африканские арабские традиции, когда создавали новый городской пейзаж из дворцов и искусственных садов в Золотой конхе (Conca d’oro), как называлась уже в то время окруженная холмами живописная территория вокруг Палермо[936]. Наиболее впечатлявшим для современников был парк Фавара с его огромным искусственным озером, разбитый по приказу Рожера II. Конечно, ни один из них не дожил до наших дней. Некоторое представление могут дать вилла Циза, принадлежавшая Вильгельму I, Куба, построенная для Вильгельма II, виллы знатных норманнских семейств в Равелло, на скалистых склонах Амальфитанского побережья.
Эти парки являли собой не просто место отдыха, но, судя по арабским надписям, сохранившимся на стенах вилл, осмыслялись в религиозных категориях: как райские сады на земле, место пребывания Махди (Вильгельма I), приют блаженства; потоки воды и фонтаны сравнивались с реками Эдема. Удовольствия, связанные с «культурой тела», с любовью к воде и прохладе, сочетаются с идеей окруженного стеной Рая, paradeisos, достойного для приема государя. Куртуазные сценки, происходящие в таком парке, украшают выполненный при Рожере II арабскими мастерами деревянный потолок Палатинской капеллы (илл. 30).
Особое понимание паркового комплекса как части репрезентации власти и связанное с ним отношение к природе было унаследовано, несомненно, от мусульман, но оно достаточно укоренилось в умах знати. Тот же Петр Эболийский в заключительной части «Книги в честь Августа» описывает умиротворение, наступившее с воцарением Генриха VI, как райский сад, омываемый четырьмя реками и источником, из которого, не боясь друг друга пьют все животные (илл. 31). Там же можно найти экфразис, описание вымышленного императорского дворца — teatrum imperialis palatii. На одной из миниатюр он поделен на шесть помещений, согласно шести возрастам мира, на другой — различные провинции и области Империи в виде колоннады окружают сцену приношения подати индийцами и арабами, происходящую около источника Аретузы. Его и сегодня показывают в Сиракузе, в хронике Петра Эболийского он символизирует всю Сицилию (илл. 32)[937]. Гармония космоса и порядок в государстве, неразрывно слитые в уме Петра Эболийского, представлены в тексте и миниатюрах метафорой цветения райского сада посреди императорского дворца.
Если сопоставить этот поэтический символизм, вполне понятный при штауфеновском дворе, со строительным бумом, о котором мы вкратце толковали выше, то можно утверждать, что все эти особенности архитектуры и ее расположения свидетельствовали о новом отношении знати к окружающему ее природному ландшафту. «Частное» жилое пространство
