уже «храм», как толкует моя подруга Сильвия Маддало[920]. Сколь бы ни было развито ассоциативное творческое мышление поэта, художника и читателей, они вряд ли ставили знак равенства между ванной и церковью.
Возвращающиеся из Баньоли мирно беседующие купальщики на одной из миниатюр, конечно, скопированы с Бегства в Египет[921]. То же можно сказать и о группе купальщиков, уходящих из Райнери в Тритоло. Их жесты и позы заставляют вспомнить об Иосифе, несущем на своих плечах младенца Христа во время бегства в Египет, и его помощника, подгоняющего белую лошадь, на которой сидит Богородица на мозаике в Палатинской капелле, а также бегство Иакова в соборе Монреале. Сульфатара, как это явствовало из самого названия, была богата серой, что помогало для лечения различных женских заболеваний. Соответствующая миниатюра идет дальше, чем текст, просто перечисляющий заболевания: здесь, кроме купальщиц, мы видим женщину, обслуживающую ванну, видимо, измеряющую рукой температуру воды, а в скалах примостился человек, раздувающий огонь и подающий серные испарения в термы с помощью мехов. Такие меха часто можно встретить на изображениях мученичества св. Лаврентия или мук чистилища и ада[922]. Именно в XIII веке учение о чистилище приобретает всеобщее распространение, богословское и иконографическое содержание. Вполне вероятно, что в умах читателей поэмы, пользовавшихся термами, возникали ассоциации между очистительной функцией огня и воды на земле и в преисподней. Оказавшись в предбаннике геенны не грех было об этом вспомнить.
Такие ассоциации могли опираться даже на исторические основания. В «Собеседованиях» папы Григория I Великого (590–604) рассказывается, как в V веке дьякон Апостолического престола Пасхазий был осужден папой Симмахом I за участие в схизме: он должен был провести остаток дней в «Ангуланских термах» в районе Поццуоли. Но однажды туда поехал на лечение «божий человек» Герман, епископ лежащего неподалеку города Капуи, и с удивлением обнаружил в этих жаровнях живого человека, Пасхазия. Молитвы св. Германа, очистительный огонь флегрейских источников (locus penalis у Григория) и личная праведность Пасхазия, которого Григорий Великий не осуждал за его политический просчет, позволили ему очиститься от греха и обрести царство небесное[923]. Петр Эболийский не забывает об этой нравоучительной истории, когда рассказывает о первой из терм Поццуоли, действующей по сей день, — «Потельне», или «Печах св. Германа» в Аньяно[924]. В «Собеседованиях», в Средние века исключительно популярных во всей Европе, он мог прочесть, что и св. Герману воспользоваться термами предписали врачи. Миниатюрист последовал за текстом, изобразив привычную для нас баню, в которой люди не купаются, а потеют, рядом с ней водоем, в котором водятся только змеи и лягушки, а в левом верхнем углу двух праведников, молитвенно возведших очи и руки горе.
Библейская культура Петра значительна, что само по себе не удивительно: в Кампании Библию хорошо знали и юристы, и риторы. Но этой культуры было бы недостаточно для того, чтобы заслужить уважение придворной элиты Сицилийского королевства. Он должен был в какой-то мере следовать уже известному нам принципу «показывать вещи такими, какие они есть». Как и в случае с «Книгой об искусстве соколиной охоты», нам не следует искать здесь ни трехмерного художественного пространства, которое теоретически Петр и работавшие с ним художники могли обнаружить на античных фресках. Не следует искать и «освобождение» от освященных веками византийских и более «модных» готических приемов изображения тела, архитектуры, природы. Однако сам сюжет поэмы, практическая задача автора рассказать — словами и изображениями, — как пользоваться природными благами, требовал от него определенного эмпиризма, готовности проверить литературные источники — жизнью. Петр Эболийский не забывал об этом, указывая на то, что́ он видел собственными глазами и проверил на опыте[925].
Художник, создававший манфредовскую рукопись, не мог похвастаться особым натурализмом в изображении природы, будь то ландшафт или тело. Здесь почти нет полутени, рисунок построен на проведенных жирной коричневой линией контурах — так же работали многие мозаичисты Монреале и Гроттаферраты, как и художники «Книги об искусстве соколиной охоты». Однако бородатые лица некоторых купальщиков, отличающиеся от окружающих, хочется соотнести с созданной по заказу Фридриха II скульптурой, вдохновленной античными статуями, имевшимися в императорской коллекции. Прежде всего, это бюсты с Капуанских врат, хранящиеся ныне в Провинциальном музее Капуи; такое сравнение вполне закономерно, поскольку мы видели, что сцена посвящения копировала этот важнейший памятник штауфеновского классицизма[926]. Фигуры этих купальщиков исполнены особого достоинства, в чем можно видеть сознательную реминисценцию Античности. Среди посетителей «Потельни» справа можно видеть юношу с коротко остриженными вьющимися волосами, пухлыми губами и чуть мясистым носом (рис. 26). Это явно тип мавра, который мы знаем по южноитальянской пластике штауфеновского круга.
Петр Эболийский опирался на античную традицию в неменьшей степени, чем на христианскую. Причем в его сочинении она приобретает характер своеобразной «поэтики руин», которая была впоследствии близка и гуманистам, и классицистам, и романтикам. Он пишет об обветшалой, но прекрасной старине, нуждающейся в восстановлении. В начале он говорит о том, что его сочинение посвящено «забытым ныне» местам, чудесным свойствам и названиям славных «некогда» терм. Помогающие против мигрени и глазных заболеваний термы «Железо» (Ferrum) представляли собой, судя по описанию Петра, «величественную руину» неподалеку от дома Вергилия[927]. Миниатюрист с пониманием отнесся к поэтической ностальгии, изобразив в верхнем регистре рушащееся здание, приют воронов, в которых целится один из лучников: термы использовались явно не по назначению.
Рис. 26. Петр Эболийский. Эвбейские воды. Рим. Библиотека Анджелика 1474. Л. 2r
Но особое значение во всем корпусе поэмы и, в частности, в античных реминисценциях принадлежит источнику «Солнце и Луна»[928]:
Цезарю принадлежит источник «Солнце с Луною».
Так же как солнце меж звезд, он первым слывет среди вод.
Пятна любые сведет, любое недомоганье,
Фистула только б костям не повредила твоим.
Царский источник легко поможет от старой подагры,
Если только уже ног не коснулась она.
Нынче не помнит никто, где славные плещутся волны,
Может, в руинах лежат древние стены давно?
Вы, что рутиною лет и дней тяготитесь прожитых,
Вы, кого старость давно гонит стрекалом своим,
Вспомните Солнце с Луной, и тогда это место послужит
Всем, кто захочет его к жизни достойной вернуть.
Практические медицинские советы совмещаются здесь с ностальгическими жалобами на запустение в императорских термах. Такая «имперская тоска», поэтика руин, грусть по ушедшему в прошлое величию Империи могла найти отклик у штауфеновской
