Хоган повторяет новости, однако мысли были заняты проклятым бюллетенем. Если его утвердят в чине, можно успокоиться. Он пытался вообразить, что будет в противном случае – если назначение не подтвердят и он вновь окажется лейтенантом. Придется отдавать честь Ноулзу, звать его «сэр». Кто-то другой возглавит роту, которую Шарп вымуштровал, выпестовал и провел через два года войны. Он помнил, как впервые увидел этих солдат – запуганных, беспомощных, – а ведь теперь они не хуже других. Как он останется без своих людей, без Харпера? Господи боже! Без Харпера!
– Господи боже!
Шарп решил было, что Хоган прочел его мысли, но потом заметил, что майор смотрит в другой конец комнаты.
Хоган покачал головой:
– Я красоту увидел в первый раз в тот час, как встретил взгляд ее желанных глаз[10].
В комнату вошла Тереза и направилась к ним. Хоган повернулся к Форресту:
– Полагаю, это ваша супруга? Не может быть, чтобы Шарпа. У него нет и капли вкуса! Он даже не слышал о Джоне Донне, не говоря уже о том, чтобы заметить неточность в цитате. Нет, столь прекрасное существо может полюбить лишь человека со вкусом, вроде вас, майор, или меня.
Он поправил воротник, а Форрест покраснел от удовольствия.
Лейтенант Прайс опустился на колени, преградив Терезе путь, и преподнес ей свою неувядающую любовь в виде красного перца, который держал наподобие розы. Другие лейтенанты подбадривали его, кричали Терезе, что у Гарольда Прайса большое будущее, но она лишь послала ему воздушный поцелуй и прошла мимо. Шарп невероятно гордился ею. Терезу сочли бы красавицей где угодно – в любой гостиной, в любом театре, в любом дворце, а уж тем более в сырой, дымной харчевне в Порталегри. Мать его ребенка. Его женщина.
Шарп встал рядом, смущаясь оттого, что всем видно его довольство, предложил ей стул. Потом представил Хогана, который бойко заговорил по-испански и вызвал у Терезы смех. Она смотрела на Шарпа влюбленными глазами из-под длинных черных ресниц, слушала чепуху, которую молол ирландец, смеялась. Инженер выпил за ее здоровье, отпустил очередной комплимент, взглянул на Шарпа:
– Вы счастливец, Ричард.
– Знаю, сэр. Знаю.
Лейтенант Прайс, оставшись с красным перцем в руках, швырнул его через комнату и громогласно спросил:
– Куда идем?
– В Бадахос!
И грянул оглушительный хохот.
Часть вторая
Февраль-март 1812 г.
Глава 8
– Стой! – (Грохот башмаков о мостовую.) – Стой смирно, сволочи! Смирно! – Сержант гоготнул, скрипнул немногими оставшимися зубами. – Кому сказано, смирно! Если у тебя чешется задница, Гаттеридж, так я тебе почешу штыком!.. Смирно! – Он повернулся к молоденькому офицеру, образцово козырнул. – Сэр!
Прапорщик, заметно робеющий перед высоким сержантом, вернул приветствие.
– Благодарю вас, сержант.
– Не благодарите, сэр. Это моя работа.
Сержант издал свой обычный смешок – отвратительный звук, от которого сразу делалось не по себе, – и зыркнул сперва направо, потом налево. Глаза у сержанта голубые, почти как у младенца, решил прапорщик, а вот все остальное желтое, даже желтушное, – волосы, зубы, кожа.
Младенчески голубые глаза остановились на прапорщике.
– Вы ведь идете искать капитана, сэр, верно? Чтобы доложить о нашем прибытии, сэр?
– Да, конечно.
– Передайте ему мои приветствия, сэр. Самые горячие. – Смешок перешел в надсадный кашель, голова затряслась на длинной, тощей шее, поперек которой шел чудовищный шрам.
Прапорщик вошел во двор с выведенным мелом на воротах «ЮЭ/ЛР». Он был рад отделаться от сержанта, отравившего ему долгий путь из Южно-Эссекского рекрутского пункта; радовался он и тому, что теперь сможет разделить бремя сержантского безумия с другими офицерами. Нет, не так. Сержант не безумен, просто что-то в его внешности подсказывает: под этой желтой кожей таится нечто ужасное. Сержант пугал прапорщика не меньше, чем новобранцев.
Впрочем, солдаты во дворе пугали молодого офицера почти так же сильно. Они походили на португальских ветеранов и разительно отличались от солдат, которых прапорщик видел в Англии. Алые мундиры либо полиняли до белесо-розовых, либо превратились в зловеще-багровые. Чаще других цветов встречался бурый – цвет заплат из грубой крестьянской материи на чиненых-перечиненых форменных штанах и кителях. Хотя на дворе стояла зима, лица были бурыми от загара. Но главное, что бросилось в глаза прапорщику, – это уверенный вид. Далеко не новое, но тщательно начищенное оружие не стесняло солдат, как не стеснял прапорщика новый красный мундир с ярким желтым кантом. Прапорщик – младший офицерский чин, и Уильям Мэтьюз, шестнадцати лет от роду, только делавший вид, что бреется, оробел при виде людей, которыми ему предстояло командовать.
Солдат качал насос, другой согнулся под струей, подставив ей голову и обнаженную спину. Когда он выпрямился, Мэтьюз увидел чересполосицу толстых шрамов – следы порки – и с отвращением отвернулся. Отец предупреждал, что в армию стекаются подонки общества, и Мэтьюз решил, что перед ним пример такого человеческого отребья. Другой солдат, почему-то в зеленом стрелковом мундире, увидел его выражение и ухмыльнулся. Мэтьюз понял, что его рассматривают и оценивают. Но тут появился наконец офицер, лейтенант; Мэтьюз с облегчением двинулся к нему и отдал честь:
– Прапорщик Мэтьюз, сэр. Прибыл с рекрутами.
Лейтенант с рассеянной улыбкой отвернулся и сблевал.
– О господи! – С трудом отдышался, выпрямился и снова повернулся к прапорщику. – Чертовски извиняюсь, дружище. Чертовы португальцы всюду кладут чеснок. Меня зовут Гарольд Прайс. – Прайс снял кивер, потер макушку. – Не расслышал вашего имени. Чертовски извиняюсь.
– Мэтьюз, сэр.
– Мэтьюз… Мэтьюз. – Прайс повторил фамилию, как будто она что-то означала, задержал дыхание из-за нового позыва к рвоте, перетерпел и медленно выдохнул. – Простите меня, дорогой Мэтьюз. Что-то сегодня желудок пошаливает. Не окажете любезность, не одолжите пять фунтов? На день, на два? Лучше гинеями.
Об этом отец тоже предупреждал, но Мэтьюз побоялся начать знакомство с отказа и прослыть скупцом. Он видел, что солдаты во дворе внимательно слушают, и гадал, не розыгрыш ли это, но что оставалось делать?
– Конечно, сэр.
Лейтенант Прайс удивился:
– Дружище, вы очень добры! Замечательно! Разумеется, я дам вам расписку.
– В надежде, что прапорщика убьют под Бадахосом?
Мэтьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с исполосованной спиной. Лицо у него тоже было со шрамом, придающим ему умное, даже насмешливое выражение, отнюдь не соответствующее голосу. Солдат улыбнулся. – Он всегда так поступает: берет в долг, надеясь, что кредитора убьют. Скоро, наверное, разбогатеет.
Мэтьюз не знал, что ответить. Солдат говорил ласковым голосом, но не добавлял «сэр», и Мэтьюз чувствовал, что ему отказывают даже в том небольшом уважении, которое положено его скромному чину. Он надеялся, что лейтенант вмешается, но Прайс
