она раскладывала кизяки шатром, напрасно просовывала сквозь прутья скрученную бумагу: бумага, вспыхнув, тут же прогорала, от кизяков шел влажный тлеющий дымок. Наконец за дело взялась Хасбика, а Зорянка ушла в коровник. Но не успела Хасбика с помощью лучины, которая у нее хранилась про запас на паре под матрацем, кое-как справиться с очагом, как вбежала испуганная Зорянка.
— Стена? — только и спросила Хасбика и, даже не накинув плаща, выбежала на дождь. И сразу ее ноги завязли в размокшем месиве. Чвак-чвак, — булькала густая жижа, неохотно отпуская свою добычу.
«Сколько раз говорила этому Хабибу, — сама с собой разговаривала по дороге Хасбика, — что надо отремонтировать хотя бы телятник. Но что ему мои слова! Как об стенку горох! И главное, всякий раз отвечает: «Не беспокойся, Хасбика-ада, все будет сделано». А коли человек так говорит, не станешь же брать его за горло. Еще спит небось. Разве это хозяин? Ничего, я ему покажу! За руку приведу! Притащу! Приволоку! Пусть постоит в телятнике по колено в зеленой жиже! Ишь ты! На ферму — ни ногой! А в район — пожалуйста. Всякий день готов! Ему бы только речи произносить да давать обязательства. А отдуваются пусть другие».
Так вслух размышляла Хасбика, под проливным дождем вышагивая к дому председателя колхоза Хабиба. И чем сильнее ее ноги увязали в размокшей земле, чем труднее ей было прорываться сквозь прутья дождя, тем больше накапливалось в ней злости и обиды на Хабиба.
…В каждом ауле есть люди, которые как бы определяют его лицо, без которых невозможно представить себе аул, как дом без очага или родник без воды. Таким человеком в ауле Хасар и была Хасбика-ада, хотя родилась она и провела детство совсем не здесь, а далеко отсюда, по другую сторону горы.
Но это было так давно, что жители аула Хасар не только признавали ее своей, но даже считали чуть ли не родоначальницей аула. А уж о ферме и говорить нечего. Без всех доярок и даже без самого заведующего хромого Абдулкадыра она оставалась фермой со всеми своими коровниками и телятниками, с целым строем звенящих бидонов и кавалерией ведер, со всеми обрабатывающими машинами, из которых, пенясь, текло молоко. А вот без Хасбики-ада все это звено разлаживалось, распадалось, как кирпичи, не скрепленные цементным раствором.
Несколько поколений аула Хасар помнят Хасбику всегда одинаковой: в неизменном штапельном платье коричневого цвета, в чулках в резинку, собранных над коленями в узел, в больших галошах, подвязанных веревками, с глухим голосом, словно идущим из глиняного кувшина, с поджатой верхней губой и оттопыренное нижней, причем, когда она говорила, верхняя губа как бы вырывалась из плена нижней.
Всю жизнь она прожила одна в крохотном домишке из двух комнатушек. Ее двор, где под навесом были разбросаны кучи всевозможного хлама — от проржавевшей железной трубы до продырявленной резиновой галоши, от «птичьей подковы» до «змеиного рога», как шутили аульчане, — был настоящим кладом для детворы. Ее дверь, скрипящая на весь аул, служила вечным поводом для насмешек: «Хасбика-ада, наверное, эту дверь подарил тебе сам Ной после потопа, потому ты так дорожишь ею», «Хасбика-ада, не сдать ли тебе свою дверь в музей? Это, наверное, самая старинная вещь на всем белом свете».
Подслеповатые окна ее дома, смотрящие на двор соседки Айшат, почти всегда были темными. Ведь большей частью она ночевала на ферме. Когда же Хасбика-ада позволяла себе переночевать дома, ее знаменитая дверь беспрестанно скрипела: беспокойство за ферму не давало женщине уснуть. Вот она и выскакивала ежечасно, торопя рассвет. Соседка Айшат как-то рассказала женщинам: «Однажды ночью я стала ногтем проводить на стене черточку всякий раз, как скрипела ее дверь. И, поверьте, утром насчитала пятнадцать черточек».
Таким человеком была Хасбика-ада, спешившая сейчас к председателю по размокшей дороге. Дождь хлестал ей в лицо. Подол ее коричневого штапельного платья намок и прилипал к ногам, галоши застревали в грязи, рискуя там остаться. И только спина и голова были надежно прикрыты клеенчатой скатертью, где по белому полю пестрели букетики розовых и голубых незабудок.
Вот наконец и дом председателя, высоко вознесенный над аулом. Добротный дом с голубыми решетчатыми воротами. Все зло на непогоду обернулось в ней злостью на Хабиба, на его ухоженный дом, на эти густопокрашенные ворота, даже на две деревянные кровати, которые, по слухам, он привез из Махачкалы: поставлены рядом и покрыты одним вышитым покрывалом.
— Йорчами, Хасбика-ада! — Он вышел на веранду в майке, босиком. — Что случилось?
Она подошла к нему так близко, что носки ее заляпанных грязью галош коснулись его босых пальцев.
— Телята погибли. Все до единого. — С этими словами она повернулась и пошла обратно.
Как известно, одна значительная фраза убедительнее самой красноречивой речи.
Когда Хасбика-ада доплелась до фермы, Хабиб уже был там. В той же самой майке, но уже в сапогах, он стоял посредине телятника, и ноги его, как и рассчитывала Хасбика, по самый край голенищ ушли в зеленую жижу. В пальцах он нервно мял папиросу.
— Зачем ты врала?! — набросился он на доярку. — Ведь все телята живы. Разве можно так шутить?
«Переживает…» — не без удовольствия отметила Хасбика и сказала с достоинством:
— А иначе бы ты, Хабиб, и еще месяц не выбрался на ферму. Теперь ты видишь, что без ремонта не обойтись.
— В разгар сенокоса и жатвы!.. Где же я возьму людей?!
— В году, Хабиб, двенадцать месяцев. Если до сих пор не нашел свободного, то не найдешь и впредь. А ждать больше нельзя. Сам видишь. Кстати, сегодня подходящий денек: ни сенокоса, ни жатвы…
— Что за женщина! — только и воскликнул Хабиб. И непонятно было, то ли он восхищен, то ли возмущен ею.
Однако не прошло и часа, как к воротам фермы потянулась длинная и забавная процессия. Это шли колхозники, накрытые от дождя кто чем попало: плащами, клеенчатыми скатертями, старыми бурками…
И… закипела работа. Одни выгребали лопатами жижу из телятника, другие выносили ее ведрами, третьи цементным раствором уже заделывали стену. Доярки между тем занялись своим обычным делом: доили коров, разливали по бидонам молоко, сдавали его шоферу, который отвозил бидоны в районный центр.
А дождь все лил. Но теперь уже он не производил такого гнетущего впечатления, потому что в очаге весело трещали кизяки, телятник с каждой минутой становился все опрятнее. Во всем ощущался порядок. И эта маленькая победа — над природой и… над собой — согревала людей, придавала им силы.
Хасбика-ада подошла к председателю:
— Мне надо не меньше десяти машин опилок!
— А солнце с неба?
— Не для себя
