а потом донести Маржанат. Ишь змея проворная!» И Махмуд промолчал.
Видя, что Махмуд не настроен поддержать этот разговор, и не желая показать, что ее интересовало, Умукусум повела струю зерна на другую мельницу:
— Вот стою я, Махмуд, и думаю, доживу ли я до той поры, когда можно будет попробовать виноград с этих чубуков. — И Умукусум притворно вздохнула. — Кто бы мог подумать, что так преобразится эта гора, словно всю жизнь ей не хватало виноградной лозы…
— Еще рано говорить о винограде. Чубуки могут и не прижиться.
— Что ты! — испуганно замахала руками Умукусум. — Обязательно приживутся — это же солнечная сторона. Хорошо молодежь придумала. И ты молодец, что их поддержал, как говорится, своим примером. Небось теперь скучно будет без работы…
Так, исподволь, Умукусум снова начала подкрадываться к желанной теме.
— Кто захочет трудиться — без дела не останется, — уклончиво ответил Махмуд. — И эти чубуки еще требуют ухода, как новорожденные младенцы.
С этими словами Махмуд отошел в сторону, давая понять, что ему некогда заниматься пустыми хабарами.
На самом же деле он поднялся на пригорок и, приложив руку к глазам, залюбовался заходящим солнцем. Оно как будто уже закатилось за гору, оставив земле — и то ненадолго — свой последний, свой прощальный луч. Но таким нежным и ласковым был этот луч, что у Махмуда сладко и горестно заныло сердце. И склон горы, покрытый корявыми чубуками, и свежие пастбища вдали, и кромка горизонта, и даже голый серый камень — все в этом луче выглядело светлым и нежным, умиротворенным и тихим, еще полным жизни, но уже обещающим взамен что-то другое. Как последний поцелуй любимой перед долгой разлукой.
Вот луч передвинулся — и в его свете заиграли золотом три утеса, словно три аксакала сошлись на совет в годекане.
И чего бы ни касался этот луч, все вспыхивало, оживало, чтобы в следующую минуту померкнуть, утонуть во мраке.
Но и они погасли, как ушли в небытие. Теперь серебристыми лентами засверкали ручейки, доселе невидимые, скрытые в складках и тени утесов. Но и ручейкам не суждено было надолго удержаться в луче. Зато золотом вспыхнула тропинка, легко перекинувшись с горной вершины на берег реки, где волны, безжалостно разорвав ее, понесли ее клочья, разбивая о прибрежные камни, раздавая по лоскуту сами не зная кому.
Все короче, все тоньше становился этот луч. И последним, что увидел в его свете Махмуд, перед тем как он почти растаял в воздухе, была Сиядат.
Загорелая и тонкая, она стояла среди только что посаженных чубуков и соскребала землю с кирки. Она и внимания не обратила на этот последний прощальный луч.
Перевод Л. Румарчук.
СВЕКРУХА
Дождь лил не переставая вот уже трое суток.
— Вабабай! — восклицала Хасбика-ада[12], выходя на крыльцо. — Можно подумать, что мы тут ждали его как дорогого гостя. — Вскинув голову, она посмотрела на небо, надеясь увидеть хоть какой-нибудь намек на просвет. Но его не было. Только нудное серое месиво, в котором небо смешалось с землей. Лишь при внимательном взгляде можно было разобрать, что эта плотная масса состоит из отдельных струй, тонких и ровных, как стальные иголки. Ударяясь о землю, они не ломаются, а, поиграв в легких чашечках пузырьков, словно бы обратно устремляются в небо.
Наверное, потому и не кончается дождь. Хасбика-ада, как и все сельские жители, особенно не любила осенних дождей. Ведь они подчас ломали планы, рушили надежды. Вот и сейчас… Глядя на поле, которое выглядело безбрежным морем, Хасбика-ада рассуждала сама с собой: «Сколько раз говорила этому бригадиру Осману, что надо спешить с уборкой сена на поляне Чанзух. Чуяло мое сердце — вот-вот начнутся дожди. А теперь мокнет. Смотреть больно. Неужели сгинет? А как летом мы ждали этого самого дождя! Сколько было тревоги из-за засухи!»
Сердце Хасбики-ада сжалось, словно этот дождь, столь нужный летом и такой непрошеный сейчас, льется сквозь ее сердце, как сквозь решето. Она стояла на крыльце маленькой пристройки, притулившейся к зданию колхозной фермы. В этой пристройке должен был ночевать сторож. Но большей частью его койку занимала Хасбика-ада.
«Очаг бы разжечь», — подумала она, поежившись. Но зола в очаге размокла, потому что дождь просочился и в дымоход, по его стенам, где толстыми слоями залегла сажа, стекали черные ручейки.
— Вабабай! — в сердцах воскликнула женщина. — Даже скалы этого дождя не выдержат!
Она бросила щипцы у очага и снова вышла на крыльцо. Но и на этот раз ее встретила серая сырая мгла, ставшая, казалось, еще гуще и непрогляднее.
А ведь было время, когда Хасбика-ада любила дожди. Правда, другие. Весенние. Как она радовалась первому грому, блеснувшей молнии! Как все в ней поднималось навстречу этому бурному всплеску природы! Как жаждала душа перерождений, перевоплощений, перемен…
И вдруг словно бы разомкнулась эта серая мгла, и в образовавшемся просвете проступили горные склоны, нежно и ярко зеленеющие первой травой. Сердце у Хасбики забилось глухими и сильным толчками. Она увидела свой аул Чархал, в котором не была столько лет. Тогда еще к имени Хасбика не прикрепилось почетное, но грустное «ада». Тогда еще у нее был непочатый край времени: жизнь казалась бесконечной. Тогда еще она могла просто так, безо всякого дела, бегать по горам и полянам: отыскивать щавель, валяться в траве, разгадывать язык родника, повторяющего свое бесконечное «бульк-бульк-бульк»…
Правда, и тогда у нее были кое-какие обязанности: набрать кизяков, прогнать в стадо корову и теленка… Но разве это дела́? Разве они заполнят весь огромный, нескончаемый, гулкий и солнечный день ее детства?
— Вай, Хасбика-ада! — услышала она девичий голос. Словно это она прежняя окликнула себя нынешнюю.
То была Зорянка, молодая доярка, про которую смеясь говорили, что она уже прошла мост Сирата. Это означало, что девушка уже оставила позади тот этап своей работы, когда Хасбика-ада контролировала каждый ее шаг. К молодым дояркам Хасбика-ада относилась неумолимо требовательно, за что и получила от них нелестное прозвище «свекруха».
— Хасбика-ада! — звенел юный голос Зорянки. — Ты посмотри, что творится! Прямо потоп! — Она весело расхохоталась, скидывая плащ, встряхивая мокрыми волосами, осыпая крыльцо тысячами брызг.
— Не знаю, чем это кончится, — проворчала Хасбика, явно не разделявшая ее веселого настроения. — Стена коровника вся набухла. Того и гляди рухнет. Ну иди разожги очаг. Да, Чамастак сегодня не придет. Я ее отпустила. Ей нужно в поликлинику. Так что возьмешь и ее коров. Да не бегай ты босиком. Пол же бетонный. Не хватало, чтобы и ты заболела.
Зорянка натянула на ноги резиновые сапоги и подошла к очагу. Но напрасно
