Все это время Дина заботливо ухаживала за подругой.
Она поила ее водой, накладывала на лоб компресс. Наконец ей удалось усадить Машутку к столу и дать ей в руки «Бову-королевича».
— Вот почитай, Маша, — ласково говорила Дина, — тут про любовь написано. И даже про очень хорошую. А я чаю вскипячу. Ужинать будем. — И, захватив чайник, вышла в коридор.
«Он здесь, с партизанами, — оставшись одна, думала Машутка, немигающим взглядом уставившись в окно. — Нужно немедленно ехать в лес. Ведь я за этим сюда и ехала. Но как его там найти? Разве Зубов и сами партизаны не убьют меня раньше, чем я его разыщу? Но и оставаться здесь я не могу больше ни одной минуты».
Девушка придвинулась к окну, прислонилась щекой к холодному стеклу. И вдруг она увидела, как Зубов, размахивая наганом, что-то кричал бежавшему впереди Назарову, а рядом торопливо садились на лошадей ее отец в форме подполковника белой армии и все в той же форме прапорщика — Алексей. Вскочив в седло, Алексей выхватил шашку и с размаху ударил ею по обнаженной голове Зубова, потом, повернув лошадь, понесся догонять быстро удаляющуюся группу всадников. В это же время у поворота появился паровоз, увозивший вагон с арестованными.
Как бы в ответ на происходящее, с горы затрещали выстрелы. По стенкам и крышам вагонов, как горох, защелкали пули. Началась паника. Ища спасения, люди выпрыгивали из вагонов, валились на землю, пряча головы за рельсы, за колеса вагонов. Машутка хотела выйти из купе — что-то горячее ударило и обожгло ей руку. Повалившись на лавку, девушка потеряла сознание.
Глава двадцать девятая
Навалившись на стол, Илюшка Сумкин писал отцу письмо. «Здравствуй, дорогой мой родитель Егор Матвеевич, — с трудом выводил Илюшка, — посылаю тебе радостную весточку. Я теперь начальник карательного отряда. Знать-то, три месяца, которые я пробыл до этого взводным в карательном отряде, для меня даром не пропали. Меня в Омск вызвали к самому генералу. А он поспрашивал меня, поспрашивал, да и говорит: „Слышал я, как ты с красными расправляешься. Молодец! Я, говорит, надеюсь, что дальше ты еще злее будешь“. — И бумагу мне в руки. Прочитал я эту бумагу и чуть не в слезы. От радости, конечно. В подпоручики меня произвели. Десять волостей под полную власть отдали. Теперь ни одна красная сволочь у меня не спасется. Так что краснопузые нашу мельницу и конфискованный дом будут помнить. А так остальное все по-старому».
Илюшка подточил крошечным ножичком карандаш и стал думать, что бы ему написать еще, но помешал вошедший отрядник.
— Господин подпоручик, — вытянувшись, откозырял отрядник. — Мы красного типа поймали. У псаломщика прячется…
— Как прячется? Кто такой? — сердито, как будто бы во всем был виноват отрядник, закричал Илюшка.
— Не говорит, язви его в шары. Видать, из кооперативников. Когда в зубы заехали, так зарычал паскуда…
— Ах, вот как! Зарычал, говоришь? Из кооперативников? Ах, сволочь! Иди и сейчас же всыпьте ему двадцать пять плетей. Потом снова спросите, кто такой. Скажет…
Отрядник ушел, а Илюшка опять стал думать, что бы ему написать отцу еще.
«Народ здесь, дорогой отец, прямо скажу, сволочь на сволочи. Уж, кажется, от такой взбучки, какую мы им задаем, сидеть бы да помалкивать, так нет, куды там… Вчера ночью двух наших самых лучших отрядников пристрелили. Листовки, подлецы, разбрасывают, мне грозят. Пишут, что я изверг и кровопийца. А сами дезертиров укрывают, подати не платят, партизанам подмогу дают. За что же я буду тердеть такое оскорбление, когда они сами во всем виноваты. Сейчас пока выборочно расправляемся, но вот еще немного подожду, не образумятся, начну всех подряд пороть. В части Машки одобряю… Эх, если бы она сейчас попалась. Показал бы пальцем на нее, и все хозяйство наше. Будем надеяться, что и там ей пулька найдется. А теперь, дорогой родитель, жди. Скоро пришлю к тебе человека, мы здесь тоже не зеваем. Увидишь барахлишко, не обидишься».
Илюшка снова подумал, макнул карандаш в блюдце с водой и добавил: «Генерал-то говорил мне еще, что за такую службу нам после войны поместье дадут. Буду стараться, чтобы первым получить».
Закончив письмо, Илюшка положил его в карман гимнастерки, надел шинель, взял плеть и, насвистывая, вышел на улицу. От церкви навстречу ему бежал только что ушедший отрядник.
— Господин поручик! — захлебываясь, прерывающимся голосом закричал отрядник. — Это, оказывается, не тип, американец. Машинами торговать приехал?
— Как американец? Кто тебе сказал?
— Сам он говорит.
— Но вы его не пороли еще?
— Какой там, не пороли, — безнадежно махнул рукой отрядник, — всыпали полностью все двадцать пять.
Сумкин присел от испуга. За американца ему могут самому голову оторвать.
— Сволочи! — закричал Илюшка, наступая на отрядника. — Кто же вам велел американца пороть? Вы что, очумели?..
— А рази мы знали, — отступая от Илюшки, оправдывался отрядник. — Орет и орет, а что? Мы потом только поняли, когда выпороли. И то спасибо, псаломщик подошел.
— Ах, мерзавцы! Вот наделали делов. Что теперь будет? — царапая затылок, стонал перепуганный Илюшка. — Отвечай вот за вас, за балбесов. Ну что ты стоишь, дурья голова! — прикрикнул он на отрядника. — Беги к прапорщику, скажи: завтра утром в соседнюю волость переезжать будем. Да американца чтобы с собой захватил. Дорогой подумаем, как с ним быть. Жаловаться негодяй, будет…
Вернувшись в избу, Илюшка долго ходил из угла в угол, потом позвал хозяина.
Сизый, как селезень, с деревяшкой вместо ноги, с огромными руками хозяин искоса посмотрел на Илюшку.
— Разрешите Дуню позвать, господин подпоручик, — прищурившись, махнул головой хозяин.
Илюшка потер руки, самодовольно улыбнулся.
— Да, да. Скажите, сам мол подпоручик Сумкин тобой интересуется.
— Самогоночки тоже велеть?
— Пусть несут. Как же без самогонки.
Через несколько минут вместе с хозяином в избу вошла бойкая румяная женщина с высокой прической. На столе появилась бутыль с самогоном, хлеб, грузди, лук.
После двух стаканов первача Илюшка пустился объяснять своим собутыльникам, кто он такой есть.
— Если хорошо разобраться, — не переставая толкать в рот грузди и лук, говорил Илюшка, — то я у верховного правителя нашего наипервейший помощник. Он на фронте командует, а я здесь. И дуем мы с ним в одну дудку. По тому у нас интересы одинаковые. Я сын богача, за богатство дерусь. Он адмирал, за чины воюет. Ну скажите, на кой черт нам эти Советы? Разве мы найдем лучше, чем было при старом режиме? Нет, конечно, не найдем, и не надо.
Дуня налила Илюшке стакан самогона, пододвинула грузди.
— Пей, Илья Егорыч, и еще расскажи, очень интересно…
Илюшка расплылся в улыбке, двумя глотками осушил стакан, довольно крякнул.
— Если хотите слушать, не откажу. Рассказывать мне есть что. Взять хоть бы отца… Богач на весь уезд. Почет во всей губернии. Умнейшая голова. Сейчас, говорят, в управе всеми делами ворочает и представьте один, без карательного отряда обходится. Верно, там фронт, и без карательного прихлопнут в случае чего, но все-таки так может только один он. А я! — хлопнув пустым стаканом, в который Дуня сейчас же налила самогона, продолжал Илюша. — Знаете, кто я? Не знаете? Так вот, я гимназии окончил, аттестаты разные не один десяток имею. Дом, три отруба земли, работников целая дюжина. По заслугам мне бы полковником быть пора. Не знают меня только в правительстве, вот беда…
Илюшка выпил еще стакан самогона, съел последнюю луковицу, выпил из-под груздей рассол и, как видно, позабыв, что он только что говорил, продолжал:
— Было время, когда меня хотели добровольцем на фронт записать, да я не дурак… В город улизнул. Барах лишком там вначале кое-каким торговал. А потом, когда деньжата завелись, в отряд пролез, в карательный. Три месяца выслуживался. А теперь вот кто я… Сам генерал со мной разговаривал. Направление мне такое дал, что я буду теперь в кулаке всех держать.
— А если безвинные? — спросила Дуня, снова наливая ему полон стакан самогона.
— Без вины? Невинный теперь только ангел, да и тот на небе. Да и возиться мне с этим некогда. Не с нами, — значит, бери его в шоры. Мне, главное, поместье отхватить, а там пускай разбираются. Я гимназию кончил. Сам верховный правитель спасибо мне скоро скажет. Вот, скажет, Илья так Илья. С такими, скажет, мы всех под дуло подведем… Я гимназии кончил…
Илюшка уронил голову на стол и тут же захрапел. Он не видел, как выскользнула в дверь Дуня, как потом вошли в избу вооруженные люди. Не сопротивлялся, когда его понесли в сени, а затем во двор. Он только не мог никак понять, почему вместо кровати его кладут в холодные сани…
Глава тридцатая
