не помутился ли рассудком Андрей Васильевич…
Кучеряев затравленно обернулся на дверь, сделал шаг, но, словно опомнившись, резко затормозил. Огляделся. Схватил стул и, подскочив к левому «телеглазу», с силой ударил по нему. Во все стороны брызнули искры, и Борис Николаевич, ошеломленный увиденным, даже не присел. Но, к счастью, осколки стекла и пластика миновали его.
— А… — открыл было рот Борис Николаевич, и то только потому, что требовалось хоть что-то сказать в подобной (дикой? абсурдной? сумасшедшей?..) ситуации.
Кучеряев, не обратив на этот сдавленный возглас никакого внимания, бросился ко второму «телеглазу» и в несколько могучих ударов разрушил и его. При этом что-то с громким стуком выпало из его внутреннего кармана. Поморщившись, как от зубной боли, Андрей Васильевич нагнулся и подобрал это «что-то». Борис Николаевич вдруг с удивлением увидел, что это пистолет. Большой, блестящий, с темной пластиковой рукояткой. Даже отсюда было видно — а до Андрея Васильевича было всего каких-нибудь три метра, — что рукоятка пистолета настолько удобна, что ее, наверное, приятно держать в руках. Неожиданно для себя Борис Николаевич почувствовал, как ему хочется хоть немного подержать этот красивый пистолет. Но желание почти тотчас пропало, потому что Кучеряев обернулся к Борису Николаевичу (медленно-медленно, как в кино) и крикнул срывающимся голосом:
— Бежим!
Глава 5
ЛАПШИН
1
До сих пор не понимаю, как у меня снова не разболелась голова.
Мой гость молчал минуты, наверное, две, прежде чем заговорить. Но когда-нибудь он должен был прервать свое молчание. И он его прервал. Весьма интересной фразой:
— Это меня должны были убить, — сказал он.
— Простите? — не понял я.
— Это меня должны были убить на вернисаже, — повторил мой нежеланный гость.
Он был очень серьезен. И явно не расположен к сомнительным шуткам. До сих пор удивляюсь, как это я его сразу узнал, ведь более невыразительного лица я не встречал даже тогда, когда за мной следили самые безликие существа на свете — филеры из госбезопасности. Впрочем, это отдельная история, о ней я в свое время рассказывал. А узнать его я мог, очевидно, лишь по одной простой причине: в тот момент, когда он нажимал на кнопку звонка в моей квартире, я думал именно о нем.
Будем считать, что он телепатирует и пришел на отчаянный зов моей мысли.
Версия спорная, но другой у меня не было. Немного позже, разумеется, все встало на свои места, и мне многое стало понятно.
Но обо всем по порядку.
Итак, он заявил мне:
— Это меня должны были убить.
Здесь, пожалуй, я опущу некоторые подробности, повествующие о моих реакциях на эти слова: удивление там, жгучий интерес и прочие проявления темперамента моей, что там говорить, неординарной натуры.
Вот вам примерная стенограмма нашего разговора:
— Как это? — это я.
— Очень просто, — это он.
— Мне непонятно. Может быть, вы соблаговолите объяснить хоть что-нибудь?
— Я объясню. Разумеется, я объясню, я ведь за этим сюда и пришел.
— Не лгите.
— Что вы сказали?
— Я говорю, не лгите.
— С чего вы взяли, что я вам лгу?
— А с чего вы взяли, что я вам поверю, будто бы пришли ко мне с единственной целью: якобы рассказать, что произошло на самом деле? Я вам кто — брат, сват, исповедник? Я вам даже не любовница.
(Это была неудачная шутка, признаю, но вы бы видели, как у него глаза сверкнули. На всякий случай я решил держаться от него подальше, и уж во всяком случае, на будущее воздержаться от всяких шуток и намеков на однополую любовь. Не хватало мне несчастной мужской любви — я от баб не успеваю отбиваться.)
— Фотоаппарат, на котором подорвался господин Сюткин, принадлежал мне.
— Вы фотограф?
— Да.
— Почему вы смеетесь?
(На самом деле он как-то зловеще усмехнулся.)
— Потому что говорить фотограф — не совсем точно. Это все равно, что про вас говорить, что вы можете писать рождественские открытки.
— Что это значит?
— Это значит, что я не просто фотограф. Я экстрапрофессионал.
— Костя тоже не групповые снимки делает в детских садах. И что?
— Я же говорю, что я — экстра. А господин Сюткин — всего лишь крепкий профессионал.
— Э-э… Какая, простите, здесь принципиальная разница?
— Господин Сюткин, насколько я знаю, дал вам некую фотографию. Это моя работа.
(Здесь должен признаться, что в этом месте нашего разговора наступила пауза, которая продолжалась с добрую минуту. Вы можете догадаться, почему. И потом мне не нравилось, какого он мнения о профессиональных способностях Кости.)
— Снимок, надо сказать, не очень качественный, — небрежно заметил я.
Он улыбнулся. И остался таким же невыразительным, как если бы не улыбался. Он был бы гением среди филеров.
— Обстановка, в которой этот снимок делался, не позволяла сделать работу качественнее ни на йоту.
Тон, каким он произнес эти слова, убеждал. Почему-то я ему сразу поверил. Ну нельзя было лучше сделать эту фотографию, хоть ты убейся.
— Поэтому, надеюсь, вы поймете меня, если я сообщу вам, что заткнулся еще на одну минуту.
Это нужно было срочно проверить.
— Надеюсь, вы не обидитесь на меня, если я снова скажу, что не верю вам? — спросил я.
Он пожал плечами и молча достал из своего кейса — я сказал вам, что у него был с собой кейс? Нет? так вот говорю! — плотный конверт, в котором без труда угадывались фотографии. Без лишних разговоров я их вытащил и подверг тщательнейшему обследованию.
Эти фотографии стоили целое состояние. Можно было ручаться головой, что это не было монтажом.
Да, другой бы спорил, а я не стану — фотографии были экстра-класса. Вот, к примеру, за этот снимок любое солидное издание отдаст все, что пожелает его автор. Даже и не знаю, какую сумму гонорара можно было бы потребовать за эту фотографию.
Судите сами: передо мной стоял напрочь разъяренный Президент страны в тренировочных штанах, майке-безрукавке и тапочках на босу ногу. Чуть позади него, через плечо — лицо начальника службы охраны, которого по недоразумению считают чуть ли не серым кардиналом. Лицо это выражало крайнюю степень любопытства. А перед Президентом, сгорбившись от праведного гнева самого высокого после Бога начальства, стоял отец российской приватизации Ледочубов, как я его называю, с испуганным и растерянным лицом. И все это на какой-то чуть ли не лужайке.
— Неплохо, — заметил я, указывая на этот снимок.
Он кивнул.
— Я знал, что вам понравится, — слишком уж безразлично проговорил он. — Именно этот снимок. Другие тоже ничего, но это, признаюсь, моя гордость.
— Как
