По сути, это было предательством интересов редакции, но мне было плевать на это. С Рябининой мы коллеги, а то, что я ей показывал, касалось всех и каждого.
Она вновь села в кресло и стала внимательно разглядывать снимки. Продолжалось это довольно долго. Наконец она подняла голову и встретилась взглядом со мной. Я изо всех сил старался казаться безразличным.
— Откуда это у тебя? — спросила она.
— Потом расскажу, — ответил я. — Но снимки подлинные, сто процентов.
— Ты понимаешь, ЧТО это такое?
— Не совсем, — я, кажется, и вправду был немного легкомыслен. — А ты понимаешь?
Она медленно покачала головой.
— Ты нес это своему шефу? — спросила она. — Он уже видел это?
— Да. Нет.
— Что это значит, Лапшин? — устало переспросила она меня. — Что означают эти «да» и «нет»?
— Да — это в смысле, что я нес эти снимки Павлу Степановичу, — объяснил я. — Нет — в смысле, он их не видел.
— Понятно.
И она замолчала, что-то обдумывая.
— Ты вляпался, — сказала, наконец, она.
— Знаю.
— Что ты собираешься делать?
— То же, что и до встречи с тобой. Собираюсь показать это шефу и писать статью.
— Какого рода?
— Пока не знаю. Слово за слово, что-нибудь, да получится. Сама знаешь.
Это было неправдой, но она кивнула. Журналист всегда знает, что и о чем он собирается писать. До того, как выведет ручкой или напечатает на машинке первое слово. Это закон профессии.
Вдруг Рябинина выкинула нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Она снова встала, положила мне на плечи руки на виду у всех присутствующих и, никого не стесняясь, сказала довольно громко:
— Лапшин. Я дура. Возьми меня обратно. Я буду хорошей. Обещаю не портить тебе нервы.
Я наклонился к ее уху и прошептал.
— А носки мои стирать будешь?
Она ответила мне, шепча в мое ухо:
— Ни за что.
— Тогда я согласен, — сказал я.
Она отпустила меня и снова села в кресло.
— Иди, — сказала она. — Я подожду тебя здесь.
— Зачем? — не понял я. — Приходи вечером домой, у тебя что — дел мало?
Она усмехнулась.
— Дел навалом. Только теперь мое главное дело — это ты. Иди к своему Бегемоту, а я подожду тебя здесь. Вернешься, а по дороге расскажешь, что он тебе сказал, и мы будем дальше думать, что с этим делать.
— По дороге? — не понял я. — По дороге куда?
Юля посмотрела на меня с искренним недоумением.
— Что значит — куда? — переспросила она, начиная негодовать. — Разве ты не собирался к Косте в больницу?!
Я выругался про себя. Лапшин, ты просто невероятная скотина. Как это вообще могло из твоей башки вылететь?! Немедленно спасай положение!
— Почему, собираюсь, — соврал я, чувствуя, что непоправимо краснею. — Но… я думал, у тебя дела, — беспомощно оправдывался я.
Как-то Павел Степанович обмолвился, что несмотря на то, что я, по его мнению, являюсь отъявленным негодяем, во мне есть черта, которая когда-нибудь навредит мне окончательно, — я патологически не умею лгать. Рябинина, кстати, тоже догадывалась об этом моем пороке. Поэтому сейчас она смотрела на меня с презрением и осуждением одновременно. Ничего, самое страшное в наших с ней отношениях я уже пережил. Пусть презирает, пусть осуждает, только пусть не будет безразлична.
— Иди уж, — напутствовала она меня. — И возвращайся поскорее. Помни, что тебя дама ждет.
— Слушаюсь, — с облегчением проговорил я и щелкнул каблуками. — Я мигом.
Я умчался, не оглядываясь. Сердце мое пело.
4
Вбежав в приемную своего шефа, я остановился как вкопанный. Галочка, секретарша Павла Степановича и его же молодая жена не сидела по своему обыкновению за столом, а поливала цветы. Я впервые за последнее время разглядел ее, и увиденное меня потрясло. В жизни не встречал такого огромного живота.
— Здравствуйте, Галочка, — сказал я ей. — Вы же в декретном. Или я что-то… — но она только отмахнулась от меня.
Отношения с Галочкой у меня весьма своеобразные. Откровенно говоря, она ненавидит меня и, если быть честным до конца, то у нее есть на то основания. Иногда я не сдерживаюсь и говорю ей то, что, не будь меня, она не услышала бы никогда в жизни, а приятного, поверьте, я говорю ей мало. Такой у меня сволочной характер. Не люблю, видите ли, когда меня не любят. А Галочка меня не любила.
— Мне срочно нужно увидеть вашего мужа, — сказал я. — У меня срочное донесение.
И тут эта всегда глуповатая девица меня удивила. Потому что сказала:
— Надеюсь, после ваших донесений Павел Степанович не станет отказываться от своего будущего ребенка.
Я даже ахнул: ничего подобного раньше за ней не наблюдалось.
— Рад, что беременность пошла вам на пользу, — улыбаясь, сказал я ей. — Теперь у нас даже есть с вами о чем поговорить. Вы только не останавливайтесь на достигнутом.
— Вас ждет Павел Степанович, — напомнила она мне.
Уважаю. Люблю иметь дело с достойными противниками. Но время не терпело, и я вошел в кабинет своего шефа.
Как всегда, стол Павла Степановича был завален бумагами, которые он просматривал, кажется, по диагонали. Подняв голову, он через очки уставился на меня и прогундосил:
— Лапшин? Вы ко мне?
— Нет, — съязвил я, — к Галочке. То есть к вашей жене. Что это она на работе? Я думал, ей положен декретный отпуск.
Павел Степанович вздохнул.
— Не лезьте в чужую семейную жизнь, Лапшин, — сказал он мне. — Что у вас?
Не говоря ни слова, я протянул ему фотографии, предварительно вынув их из конверта.
Некоторое время в кабинете стояла мертвая тишина. Наконец он нарушил ее, причем таким замогильным голосом, что я вздрогнул:
— Вы с ума сошли, Лапшин?
— А что такое? — невинно поинтересовался я.
— Что вы мне суете?! — разгневанно говорил со мной шеф.
— Фотографии, — безмятежно отвечал я, потому что не так-то легко меня запугать.
— И что я должен с ними делать?!
— Публиковать, естественно.
— Как?! — заорал он на меня. — Как публиковать?! Взять и просто так опубликовать? А текст кто будет писать — Пушкин?
Только теперь до меня дошло, что, собственно, хотел от меня мой немыслимый шеф.
— Я еще не совсем представляю себе, что напишу, — оправдывался я. — Мне просто хотелось застолбить подвал для завтрашнего выпуска.
— Я бы вам и полосу на это дело отдал, — проворчал Павел Степанович. — Но ведь вы… Послушайте, Лапшин, мне наплевать, откуда у вас эти снимки, целее буду, если ничего не буду знать, у меня ребенок скоро родится…
— Я в курсе, — вставил я.
— Но вы-то! — прогремел он. — Вы-то должны понимать, что этот текст должен немедленно идти в
