мои личные чувства, но вскоре это оказалось невозможным. Наверное, он испытывал такую же антипатию по отношению ко мне; во всяком случае, скоро между нами произошел полный разрыв. Мы были слишком противоположными личностями, чтобы слаженно работать вместе.
Этому было несколько причин, интересных сами по себе, которые я бы классифицировал следующим образом: во-первых, Кальтенбруннер был доктринером и фанатичным приверженцем национал-социализма и следовал принципу абсолютного повиновения Гитлеру, а также Гиммлеру. Для него я был всего лишь карьеристом, державшимся на своей должности исключительно благодаря своим профессиональным качествам; я не оказывал никаких особых услуг движению национал-социализма, и из моих взглядов и связей явствовало, что я политически ненадежен. Честолюбивой целью Кальтенбруннера было стать статс-секретарем общественной безопасности Австрии. Однако она была очень быстро заблокирована Гейдрихом, который назначил его начальником СС и полиции в Вене. Его личное влияние было настолько эффективно ограничено Гейдрихом, что он не играл никакой роли в иерархии Третьего рейха до своего назначения в 1943 г. начальником СД. У Кальтенбруннера имелись серьезные личные слабости; прежде всего он пил, чего уже было достаточно, чтобы очернить его в глазах Гейдриха, который, разумеется, эффективно использовал эту его слабость, как обычно.
Кальтенбруннер знал обо всем этом, но его ненависть к Гейдриху заставляла его совершать одну глупость за другой, когда он имел с ним дело. Это, в конце концов, привело к развитию у него того, что практически можно было назвать «комплексом Гейдриха». Когда он встал во главе организации, созданной Гейдрихом, он стал окружать себя исключительно австрийцами, пока не вмешался Гиммлер. Из-за влияния то ли начальников других департаментов, то ли некоторых сотрудников моего департамента Кальтенбруннер в конечном итоге перенес свой «комплекс Гейдриха» на меня. Я внезапно стал объектом всей той враждебности, которую он ранее испытывал к Гейдриху.
Особенно важно ему было то, что ему была известна моя цель — отделить разведку от РСХА. Значение этого усиливал тот факт, что, хотя он и был начальником РСХА, я был единственным подчиненным ему руководителем департамента, который имел привилегию — прямой доступ к Гиммлеру, который четко обозначил Кальтенбруннеру характер моего исключительного положения. С другой стороны, Гиммлер дал Кальтенбруннеру право лично интересоваться работой разведки за рубежом и на самом деле поощрял его активно заниматься нуждами моего департамента. Мой прямой доступ к Гиммлеру был самым большим раздражителем для Кальтенбруннера. Мой ограниченный интерес к никотину и алкоголю был другим пунктом, который приводил его в бешенство. В нескольких случаях он пытался заставить меня превысить мою норму — один или два бокала вина.
Чем отчаяннее становилась ситуация к концу войны, тем больше Кальтенбруннер пил. Бывало, я находил его в его кабинете в одиннадцать часов утра проснувшимся едва ли за полчаса до моего прихода, и его маленькие глазки были тусклыми и пустыми. С веселостью пьющего человека он шарил под своим письменным столом или орал: «Дневальный!» — и наливал стакан шампанского или бренди для меня. Затем, когда он становился слишком буйным, я делал один-два маленьких глотка, чтобы умиротворить его, а остальное выливал на ковер. Обычно он не замечал этого, но, когда однажды заметил, вены на его лице так набухли от ярости, что я думал, его хватит удар.
В последние годы войны я был вынужден обедать вместе с начальниками департаментов РСХА, что мы делали по приказу Гиммлера. Председательствовал за обедом Кальтенбруннер и пользовался этой возможностью нападать на меня самым садистским образом. Примириться с этим мне дорого стоило. Я пожаловался Гиммлеру, что за эти полчаса на контроль над собой у меня уходило больше нервов, чем на десять дней тяжелой работы. Гиммлер озаботился этим и попытался успокоить меня, предложив не обращать на это внимания, но ввиду отношений Кальтенбруннера с Гитлером Гиммлеру было важно, чтобы я не укреплял свою репутацию неуживчивого человека. Среди высших руководителей у меня было мало друзей и много врагов, так что мне не оставалось ничего иного, как примириться с этим. Я не преувеличиваю, когда говорю, что из-за одного только общения с такими людьми те страшные последние годы войны были для меня настоящей пыткой.
Глава 32
Операция «Цицерон»
Загадочное предложение из Анкары. — Фотографирование секретных английских документов. — Собеседование с Пьером. — Правдивость Цицерона под вопросом. — Ключ к сейфу британского посла. — Материалы от Цицерона. — Движение Турции в стан союзников. — Прекращение деятельности Цицерона. — Размышления о его побудительных мотивах
Утром 28 октября 1943 г. я приехал на работу и начал просматривать радиосообщения, пришедшие за ночь, когда мне позвонил правая рука Риббентропа — советник посольства X. Вагнер и спросил, может ли он немедленно приехать ко мне; это было чрезвычайно срочное дело, которое нельзя было обсуждать по телефону.
По приезде он рассказал мне о телеграмме, которая только что пришла от фон Папена, и о странном предложении от человека, который утверждал, что он камердинер британского посла в Анкаре сэра Хью Нэтчбулл-Хьюджессена. В обмен на огромную сумму — двадцать тысяч фунтов стерлингов, выплаченную единовременно, он предложил фотографии самых секретных документов британского посольства; он мог бы и дальше продавать фотографии таких документов по цене пятнадцать тысяч фунтов за фотопленку. Так как это предложение было исключительно делом разведки, да еще и довольно рискованное, Риббентроп хотел узнать мое мнение, следует ли принимать его.
На первый взгляд все это казалось ошеломляющим. Однако информация, предложенная нам пока, была слишком общего характера, чтобы позволить нам принять по-настоящему обдуманное решение. Но в ходе своей разведывательной работы я часто сталкивался с такими же рискованными решениями, и у меня выработалась некая интуиция. Предложение делать выплаты после доставки каждой партии фотокопий документов, казалось, гарантирует определенную безопасность; но лучше всего было бы быстро просматривать пленки, прежде чем передавать деньги. Я был абсолютно уверен, что этим делом будет заниматься в Анкаре Мойциш, которого я знал как умного и опытного сотрудника.
Взвесив все за и против, я предложил принять это предложение. Изначальная сумма, переведенная на счет нашей секретной службы, должна была быть доставлена в Анкару немедленно специальным курьером. Риббентроп согласился со мной и проинформировал фон Папена телеграммой. На следующий день двадцать тысяч фунтов стерлингов полетели в Анкару курьерским самолетом.
В тревожной неизвестности я ожидал первого донесения от Мойциша. Оно пришло ко мне три дня спустя. Он установил контакт с этим человеком, которого он назвал Пьер и который был представлен ему посланником Дженке, у которого
