заметил, что в своей основе это будет идти вразрез с той политикой, которую он разработал и развил. Будет катастрофа, если Риббентроп согласится на этот план, так как все зависело от его исключения из него. Если же он отвергнет его — что наиболее вероятно, — то тогда получится, что мы привлекли его внимание к своим планам. Я был растерян и не понимал, что побуждает Гиммлера ввести Риббентропа в наши планы.
На мою аргументацию он ответил нетерпеливо: «Я устал работать против фюрера, я хочу работать вместе с ним. Вот мое последнее решение, и вам придется с ним смириться».
Так что об этом плане стало известно Риббентропу. Насколько я мог судить, ни один из них при обсуждении его не зашел дальше любезных и бессмысленных формальностей — фехтовали со спущенным забралом, — и ни один из них не выдал своих реальных мыслей.
Как я и боялся, все это насторожило Риббентропа; он решил обсудить этот вопрос с Гитлером. Гиммлер равнодушно наблюдал за таким развитием событий, трусливо демонстрируя недостаток решимости и ничего не предпринимая, в то время как Риббентроп, как говорят, извлек для себя большую выгоду.
Было ясно, что Гитлер обсудил это дело с Гиммлером, и позднее я получил записку от Риббентропа, в которой был абзац, который я не смог забыть: «Я запрещаю политическому отделу разведки вступать в контакты с представителями враждебных стран таким образом. Я считаю это пораженчеством, которое с настоящего момента будет сурово наказываться. С другой стороны, если какой-либо англичанин пожелает вступить в контакт с нами, он сначала должен вручить нам декларацию о капитуляции» — эхо слов Гитлера на эту тему.
Когда мы в следующий раз обсуждали этот вопрос, Гиммлер был мрачен и неразговорчив, возможно, от сознания своей вины. В своем пылком обращении я заявил, что все не может идти так, как идет; это указывало на совершенно неправильное представление о характере секретной службы.
Такого можно было ожидать от Риббентропа, но я попросил Гиммлера проявить больше понимания моей задачи, равно как меня лично и плана, который он сам же и одобрил.
Он говорил много и сбивчиво, был уклончив и, наконец, сказал: «Знаете, возможно, вы в конечном итоге допустили ошибку, но я не оберну это против вас. Наверное, было неразумно вступать в контакт с англичанами напрямую. Возможно, вам следовало бы использовать какого-нибудь нейтрала в качестве буфера».
Разумеется, это была всего лишь попытка сохранить лицо. Но я немедленно ухватился за этот шанс и мимоходом сказал: «Хорошо, в будущем я прослежу, чтобы такие вещи делались по нейтральным каналам». Я хотел попытаться спасти хотя бы часть того, что было заложено в Житомире.
Гиммлер согласился. Его реакция была для него типична; казалось, он испытал облегчение, освободился от угрызений совести и поэтому был великодушен. Я немедленно воспользовался этим и сказал, что в будущем я продолжу работу в направлении, которое мы обсуждали с ним ранее, но буду принимать все возможные меры предосторожности. Однако я проявил осторожность и добавил, что контакты между моими служащими и гражданами враждебного государства могут еще иметь место, так как этого невозможно избежать.
И снова реакция Гиммлера была для него типична: «Я не желаю знать все эти подробности — это ваша ответственность».
Именно тогда я решил лично поддерживать некоторые тайные и длительные служебные связи со Швейцарией ни с какой иной целью, кроме как приблизиться к миру еще на один шаг. У меня состоялся личный разговор с бригадным полковником Массоном, который тогда был начальником швейцарской разведки, и это привело к дальнейшим переговорам. Но невозможность сместить Риббентропа, нерешительность Гиммлера и безоговорочный отказ от политики, принятой в Касабланке, препятствовали реальному прогрессу в этом деле, несмотря на постоянные усилия сохранить эти слабые контакты.
Вскоре Гиммлеру удалось восстановить свое прежнее положение человека, обладающего властью и доверием Гитлера, который наконец поверил его версии по делу Хории Симы. Он приписал все произошедшее тому, что Гиммлер был перегружен работой, потому что до сих пор не был назначен начальник центра имперской безопасности, который заменил бы Гейдриха. Так это дело повлияло и на назначение нового начальника РСХА. Лично я выбрал бы почти любого другого, только не человека, которого в конце концов выбрал Гитлер — обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Но Гитлер был убежден, что этот его земляк — Кальтенбруннер был австрийцем — имел все необходимые качества для этой работы, в которой безусловное повиновение и личная лояльность фюреру играли не самую последнюю роль.
Кстати, Гиммлер в соответствии с одной из своих особенных слабостей устроил так, чтобы доктор Керстен осмотрел всех высших чинов СС и полиции, которых рассматривали как кандидатов на этот пост. Так, даже Кальтенбруннер, понятия не имевший о предстоящем ему назначении, был в один прекрасный день осмотрен «толстяком». Потом Керстен сказал мне: «Редко мне доводилось осматривать такого крепкого, загрубелого быка, как этот Кальтенбруннер. Деревянная колода была бы более чувствительной. Он грубый, упрямый и, вероятно, способен думать только тогда, когда пьян. Естественно, он будет подходящим человеком для Гитлера. Я дал Гиммлеру свой отчет об этом, но он по-прежнему, видимо, думает, что Кальтенбруннер подходящий человек».
Кальтенбруннер был человеком гигантского роста и тяжелым в движениях — настоящий лесоруб. Характер этого человека выражал его квадратный, тяжелый подбородок. Толстая шея, образующая прямую линию с его затылком, усиливала впечатление грубой корявости. У него были неприятные маленькие, пронизывающие карие глаза; они глядели пристально, как глаза гадюки, старающейся привести в оцепенение свою жертву. Когда от Кальтенбруннера ждали, что он что-то скажет, его угловатое деревянное лицо оставалось совсем невыразительным; затем спустя несколько секунд гнетущего молчания он хлопал по столу и начинал говорить. У меня всегда было такое чувство, что я гляжу на руки старой гориллы. Они были слишком малы, а пальцы были коричневыми и какими-то выцветшими, потому что Кальтенбруннер курил до сотни сигарет в день.
Мой собственный первый контакт с ним произошел в январе 1943 г., и с самого первого момента я почувствовал тошноту. У него были очень плохие зубы, и некоторые из них отсутствовали, так что он говорил очень невнятно — во всяком случае, я с огромным трудом понимал его сильный австрийский акцент. Гиммлер тоже находил его крайне неприятным человеком и в конце концов приказал ему сходить к дантисту.
Я встретился с Кальтенбруннером во время аншлюса в Вене, но тогда у меня не сложилось ни четкого, ни стойкого впечатления от него. Я старался не допускать, чтобы на наши рабочие отношения влияли
