с ним как можно скорее. Это был бы удар, от которого Запад с его чертовым лицемерием никогда не смог бы оправиться. Знаете, с русскими все понятно: либо они немедленно снесут вам башку, либо обнимут вас. В этой западной куче мусора всегда говорят о Боге и всяких таких высоких материях, но, если им будет выгодно, они позволят целому народу умереть от голода. Германия ушла бы гораздо дальше вперед, если бы фюрер по-настоящему занялся этим. Но у нас все попытки не доводятся до конца, и все делается наполовину; и если мы не будем осторожны, то это нас погубит. Гиммлер лишь тогда крутой, когда знает, что за ним стоит фюрер. Иначе он не принимал бы решения то так, то сяк. Гейдрих был в этом отношении гораздо выше его; фюрер был прав, когда назвал его „человеком с железным сердцем“. Борман — человек, который знает, чего он хочет, но он слишком незначителен, чтобы мыслить как государственный деятель. Посмотрите на него и Гиммлера — словно пара дерущихся змей. Гиммлеру будет нелегко победить в этом состязании».
Я был удивлен, услышав от Мюллера такое мнение. Он всегда говорил, что Борман не более чем уголовник, а теперь вдруг такое изменение отношения. Я нервничал все сильнее: к чему он клонит? Пытается поймать меня в западню? Он опрокидывал в себя одну порцию бренди за другой и на своем баварском диалекте начал осыпать бранью упаднический Запад и таких наших лидеров, как Геринг, Геббельс, Риббентроп и Лей, — так что у них, наверное, уже уши горели. Но так как Мюллер был ходячей картотекой и знал все самые интимные подробности о каждом из них, в этом были свои забавные моменты, хотя для меня их затеняло весьма неприятное чувство тревоги. Чего он хочет, этот человек, полный горечи и ненависти, внезапно заговоривший как по писаному? Никто и не слышал раньше, чтобы Мюллер так делал. Один раз, чтобы перевести разговор в шутку, я сказал: «Хорошо, товарищ Мюллер, давайте теперь начнем говорить: „Хайль Сталин!“ — а наш папочка Мюллер возглавит НКВД».
Его глаза злобно сверкнули на меня. «Это было бы прекрасно, — с презрением в голосе сказал он с сильнейшим баварским акцентом. — А вам следует ожидать серьезных неприятностей — вам и вашим несгибаемым друзьям буржуа».
В конце этого странного разговора я все еще не мог понять, к чему клонил Мюллер, — озарение пришло через несколько месяцев. Этот разговор состоялся именно в тот момент, когда у Мюллера происходил его интеллектуальный переворот. Он уже не верил в победу немцев и считал мир с русскими единственным выходом. Это полностью согласовывалось с его методами. Его представления об отношении государства к отдельно взятому человеку, как показывали его поступки, с самого начала не носили ни немецкий, ни национал-социалистический характер, а на самом деле коммунистический. Кто знает, на скольких людей он оказал влияние в то время и скольких перетянул в восточный лагерь?
Мюллер прекрасно знал, что не произвел на меня никакого впечатления и что перемирие, которое мы заключили с ним на этот единственный вечер, закончилось. Его враждебность дорого стоила мне — многих нервов и массы энергии. Это было чем-то вроде дуэли в темноте, в которой большая часть преимуществ была на его стороне, особенно после того, как к концу 1943 г. я обнаружил, что он установил связь с русской разведкой, так что, помимо его личной неприязни, мне приходилось принимать во внимание его реальную фанатичную враждебность.
В 1945 г. он присоединился к коммунистам, и в 1950 г. один немецкий офицер, побывавший в плену у русских, рассказал мне, что видел Мюллера в Москве в 1948 г. и что тот вскоре после этого умер.
Глава 31
Крушение моих надежд
Дело Хории Симы. — Риббентроп и его заместитель Лютер. — Разрыв договоренности. — Арест Лютера. — Гиммлер пересматривает свое отношение к мирным предложениям. — Запрет Риббентропа на их дальнейшее обсуждение. — Переговоры со швейцарской разведкой. — Эрнст Кальтенбруннер. — Его ненависть к Гейдриху. — Наши рабочие отношения
В конце 1942 г. руководитель неудавшегося путча румынской Железной гвардии Хория Сима сумел сбежать из школы СД в Беркенгбрюке неподалеку от Бернау. Мюллер организовал широкомасштабные поиски, но не сообщил о бегстве Симы Гиммлеру. Девять дней спустя Гиммлер позвонил мне в ужасном состоянии и велел немедленно поехать к Мюллеру и сделать все возможное, чтобы помочь ему поймать Симу. Я сразу же понял, насколько опасна эта ситуация для Гиммлера, и задействовал все ресурсы своего ведомства для работы по этому делу. Через четыре дня я возвратил Хорию Симу назад в Германию.
Тем временем Риббентроп узнал о его бегстве и выяснил, что Гитлер ничего о нем не знает. Это довело ожесточенную борьбу между Риббентропом и Гиммлером до наивысшей точки. Риббентроп пошел прямо к Гитлеру и рассказал ему, что Хория Сима снова пытался организовать путч, находясь в Италии. Даже не удостоверившись в фактах, Гитлер впал в сильную ярость, потому что он дал честное слово маршалу Антонеску не освобождать Хорию Симу, пока они не придут к взаимной договоренности об этом. Риббентроп сумел так изложить события в своем докладе, что Гитлер был твердо убежден в том, что мы с Гиммлером снова пытаемся осуществить заговор в Румынии. Он совсем взбесился от ярости и три часа орал, что это скандал и — имея в виду черную форму СС — что он искоренит эту «черную чуму» огнем и мечом.
Для нас все это было с самого начала неудачным делом. И отношение Гитлера, в конце концов, можно было понять; он просто не мог поверить в то, что Гиммлер не знал о бегстве Симы.
Атмосфера была чрезвычайно напряженной дней десять, а затем очень медленно Гиммлер начал восстанавливать свое положение. Однако этот смехотворный инцидент имел решающие последствия и дал возможность Риббентропу восстановить и укрепить свое собственное положение, в то время как у Гиммлера ушло значительное время на то, чтобы вернуть себе доверие Гитлера. Чтобы оправдаться, Мюллер писал длинные отчеты. Расхлебывать все это пришлось мне одному, так как, разумеется, Риббентропа теперь невозможно было сместить, и моя репутация была подмочена в глазах западных держав, которым мы обещали, что избавимся от него. Они больше не верили в серьезность наших намерений и относились к ним как к отчаянной попытке разрушить единство союзников. Возможно даже, что весть о наших неудачных попытках договориться о мире
