на колени, произнося свою коронационную молитву, собравшийся польский сейм подписал акт о детронизации – декларацию о лишении российского императора престола[1672]. Польская субъектность, за которую так ратовал император Александр I и которую поддерживал Николай I, звучала в документе во весь голос: «Самые святые и торжественные договоры только тогда являются нерушимыми, когда искренне соблюдаются
обеими сторонами. Всему миру известно наше терпение. Обещанные под присягой двумя владыками и столь часто попираемые свободы освобождают
обе стороны и польский народ от верности. Сказанные, наконец, самим Николаем слова, что первый же выстрел с нашей стороны всегда будет сигналом к гибели Польши, не оставили нам никакой надежды на исправление нанесенных обид, не оставили нам ничего, кроме благородного горя. Таким образом народ польский, на сейме собранный, заявляет:
он является независимой нацией и имеет право тому корону польскую отдать, кого ее достойным сочтет, на кого рассчитывать будет, кто приведенный к присяге веры твердо и без ущерба соблюдет обещанные присягой свободы»[1673]. Примечательно, что, навязывая Николаю I свою логику, поляки называли себя «народом» и «нацией», а Александра и Николая именовали «стороной» договора, совершенно не упоминая русских.
Судя по воспоминаниям современников, в это время на сейме обсуждался и вопрос клятвопреступления, в котором восставших обвинял Николай I. По сообщениям М. Мохнацкого, заявление императора, что «„польский народ виновен в нарушении обещания“, вызвала шепот ужаса среди депутатов сейма». Обсуждалось и обвинение в разворачивании против лояльных императору войск пушек, доставленных из Варны, а также финансовая поддержка Царства. Мохнацкий завершил свои рассуждения о произошедшем следующим образом: «В действительности смешной была Москва, считающая свои деньги и оружие из-под Варны; мы, если бы захотели посчитать наши благодеяния, показали бы, что это никчемное, глухое, неведомое Европе государство только за счет грабежа Польши доросло до вершины, с которой москали смогли дотянуться до самой Варны»[1674].
В это время на улицах Варшавы проходила манифестация в память о казненных декабристах, устроенная Патриотическим обществом. Принято думать, что под давлением этой акции польский сейм и принял акт о детронизации Николая I[1675]. В течение нескольких часов по улицам Варшавы двигалось массовое шествие, в центре которого был размещен черный гроб с трехцветной кокардой, символом революции, и лавровым венком. В процессию вошли также щиты с именами П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, А. П. Бестужева-Рюмина, С. И. Муравьева-Апостола и П. Г. Каховского[1676]. Очевидно, что целью акции было в равной мере и оказание воздействия на императора Николая I. Примечательно, что во время манифестации на щите с появившимся впервые известным лозунгом «За нашу и вашу свободу» был размещен и католический крест[1677]. Этот знак смещал акценты – продекларированное равенство русских и поляков оказывалось в действительности иерархизированным.
«Варшавский курьер» опубликовал информацию о шествии, названном триумфальным, а также о том, что его итогом стало появление в Бельведере, который еще недавно занимал великий князь Константин, «5 могильных холмов, в память тех, кто пострадал за свободу в России»[1678]. Декабристы, место захоронения которых в России было неизвестным, оказались символически погребены в польской земле.
События этого дня достигли своей цели[1679]. Император больше не мог делать вид, что мир – пусть и худой – все еще продолжается: он был вынужден признать, что в его империи идет война. Если в манифесте, сообщавшем Российской империи о восстании, император мог прибегнуть к указанию на то, что власть искала возможность «спасти заблуждающихся и обольщенных», то в манифесте «О вступлении Действующей Армии в пределы Царства Польского, для усмирения мятежников» монарх прямо именовал поляков «изменниками», достойными презрения, а сейм – «противозаконным» собранием. Монарх заявлял о необходимости использовать против поляков армию[1680]. Он сообщал подданным империи о детронизации прямо[1681], что не удивительно, учитывая, что акт о лишении Романовых престола был опубликован в прессе[1682] (восставшие дерзнули «провозгласить, что Царствование Наше и Дома Нашего прекратилось в Польше, и что Трон, восстановленный Императором Александром, ожидает иного Монарха»), призывал «положить навсегда конец враждебным покушениям злоумышленников, мечтающих о разделении» и – что немаловажно – обещал «устроить будущую судьбу» польских территорий «на основаниях прочных, сообразных с потребностями и благом всей Нашей Империи»[1683]. Русские войска пересекли границу с Царством Польским в конце января 1831 г.[1684]
10.2. Восстание: Логика мира против логики войны
Находясь на грани настоящей полномасштабной войны, император Николай I и великий князь Константин Павлович обнаружили, что стратегия, которой они придерживались в отношении Польши, оказалась совершенно несостоятельной. Однако император, несмотря ни на что, полагал возможным рассматривать свои действия в категориях личной правоты. Он писал брату: «Мое положение тяжко, моя ответственность ужасна, но моя совесть ни в чем не упрекает меня в отношении поляков, и я могу утверждать, что она ни в чем не будет упрекать меня. Я исполню в отношении них все свои обязанности, до последней возможности; я не напрасно принес присягу и не отрешился от нее; пусть же вина за ужасные последствия этого события, если их нельзя будет избегнуть, всецело падет на тех, которые повинны в нем!»[1685] Цесаревич, находившийся, очевидно, в крайне подавленном состоянии, описывал произошедшее как крах жизненных установок. Он перестал называть себя «поляком», но также избегал адресовать вопросы себе: «Вот мы, русские, у границы, но, великий Боже, в каком положении, почти босиком; все вышли как бы на тревогу, в надежде вернуться в казармы, а вместо сего совершили ужасные переходы. Офицеры всего лишились и имеют лишь то, что на них надето… Я сокрушен сердцем; на 51… году жизни и после 35… лет службы я не думал, что кончу свою карьеру столь плачевным образом. Молю Бога, чтобы эта армия, которой я посвятил шестнадцать лет жизни, одумалась и вернулась на путь долга и чести, признав свое заблуждение прежде, чем против нее будут приняты понудительные меры. Но это было бы слишком хорошо для века, в котором мы живем»[1686]. В другом случае, рассуждая о том, что «каждый раненый и убитый в наших рядах может обвинить меня в том, что я 16 лет подряд стоял во главе армии, которая причиняет им столько вреда», великий князь прибегал для оправдания к категории «неблагодарность». Он писал императору: «Я… лишь выполнял приказы, целью которых было их (поляков. – Прим. авт.) благо, и, конечно, не предвидя неблагодарности»[1687]. И император, и великий князь демонстрировали полное непонимание причин происходящего, а Николай в одном из писем даже
