прибег к формулировке: «…они все (поляки. –
Прим. авт.) более или менее страдают рассудком»[1688].
После детронизации – в разгар восстания – император Николай I написал интереснейшую записку о Польше, которую Н. К. Шильдер опубликовал в биографии монарха. В этом поразительном документе, рассмотрев историю существования Царства Польского в составе Российской империи, Николай I выразил мнение, что «Россия не имеет никакого интереса владеть» Польшей. Иными словами, монарх размышлял над самоубийственным для представителя власти вопросом отказа от части территории собственной страны[1689].
Судя по содержанию текста, разворачивание военных действий в Царстве заставило монарха предметно задуматься над тем, как устроен механизм унаследованной им от Александра политической системы. В записке о Польше Николай I рассуждает о том, что Польша, приобретенная «по праву завоевания», получила от России субъектность (пользовалась «всеми правами самостоятельного народа») и экономические ресурсы для развития и процветания, что, в свою очередь, привело к тому, что «настроения умов обострились и поляки укрепились в своем намерении избавиться от русского владычества». Эту стратегию он прямо называет в тексте затратной для России: «…империя несла все тягости своего нового приобретения, не извлекая из него никаких иных преимуществ, кроме нравственного удовлетворения от прибавления лишнего титула к титулам своего государя. Но вред был действительный».
На страницах записки монарх пишет и о выгоде, которую может приобрести империя от обладания Царством («какое вознаграждение может получить Россия за свои тяжкие жертвы, и какие выгоды она может извлечь из обладания Польшей»), и приходит к заключению, что «Россия не может извлечь из Польши… никаких действительных выгод»[1690]. Отметим, что Николай рассуждал в категориях нравственного и общественного порядка и не думал об экономических выгодах. Иными словами, он оставался в рамках традиционной для него парадигмы. Вывод, который сделал для себя император, не предполагал смены политической стратегии. Николай не видел возможности для изменений, ему проще было оценить крайнюю меру – отказ от части своей империи[1691]. В этих рассуждениях император не зашел далеко, определив, однако, границу «своей» и «чужой» территории, которая, по его мысли, должна была проходить «по Висле и Нареву».
В первые месяцы восстания обе стороны все чаще апеллировали к символике, отсылавшей к 1812 г. Уже в тексте николаевского манифеста, опубликованного в Российской империи, можно услышать скрытый намек на Отечественную войну. Монарх упоминал опасность потери «целости державы», говорил о том, что «толпа… дерзает мечтать о торжестве над нами», и рисовал мятеж как нечто, «может быть, издавно измышляемое». В этом обращении Николай I также попытался указать на единство переживаний монарха и его подданных: «Россияне!.. Сердца ваши, пылающие ревностию к Престолу, понимают все чувства Нашего сердца…»[1692] И. И. Дибич в разговоре с упоминавшимся Ф. Вылежинским утверждал, что Польша есть «страна покоренная»[1693]. Указание на 1812 г. и прощение нашло свое отражение и в риторике польской стороны. Так, беседовавший с Константином Павловичем Валицкий вспоминал наполеоновские походы, говоря, что великий князь «для счастья империи» принес в жертву свои «сочувствия, которые могли бы проявиться к людям, сражавшимся в рядах неприятеля»[1694]. Вместе с тем подобные действия Константина Валицкий сопоставлял с действиями польских офицеров, которые ощущали «привязанность» к великому князю, но «как поляки… обязаны следовать по пути, который ведет их к достижению народной независимости»[1695]. Причудливо совмещая 1815 и 1830 гг., Валицкий, по сути, использовал официальную парадигму, в рамках которой у Польши были права, а у России – обязательства, которые проистекали, в свою очередь, из ею же инициированного прощения.
Начало полномасштабных столкновений стало сигналом к отказу от прежде табуированных нарративов и возврату к риторике вражды. Все ранее непроговариваемое стало не просто разрешенным, а максимально востребованным. В императорском манифесте «О вступлении Действующей Армии в пределы Царства Польского, для усмирения мятежников» не было ни слова о коронации 1829 г. или сейме 1830 г., зато формулировка «настало время употребить силу против незнающих раскаяния» отсылала, поверх простого указания на отказ сложить оружие, к воспоминаниям о войне 1812 г.[1696] Упоминавшиеся выше рассуждения императора о необходимости отказаться от земель Царства также открывались комментарием о недавней войне, а Польша буквально сбрасывалась с пьедестала политической субъектности, превращаясь в территорию проигравших, в пространство, завоеванное силой русского оружия. При этом, как кажется, изнутри этого воспоминания начинала просвечивать и память о Смуте. Николай I писал: «Польша постоянно была соперницей и самым непримиримым врагом России. Это наглядно вытекает из событий, приведших к нашествию 1812 года, и во время этой кампании опять-таки поляки, более ожесточенные, чем все прочие участники этой войны, совершили более всего злодейств из тех же побуждений ненависти и мести, которые одушевляли их во всех войнах с Россией. Но Бог благословил наше святое дело, и наши войска завоевали Польшу. Это – неоспоримый факт. В 1815 году Польша была отдана России по праву завоевания»[1697]. В эти месяцы риторику такого рода можно обнаружить и в частных текстах самых разных авторов – от А. Х. Бенкендорфа, утверждавшего в переписке с Константином Павловичем, что подавление мятежа «будет войной национальной»[1698], до А. С. Пушкина, заявлявшего в письме к Е. М. Хитрово, дочери Кутузова: «Нет нужды возбуждать русских против Польши. Наше мнение определилось вполне 18 лет тому назад»[1699].
Как известно, в 1831 г. русские войска взяли штурмом Варшаву в годовщину Бородинского сражения 1812 г. Падение Польши 19 лет спустя в те же августовские дни воспринималось как неизбежное повторение уже некогда разыгранного сценария, в котором поляки вновь оказывались поверженными. Стали актуальными, впрочем, и более ранние коннотации русско-польского противостояния. По приказу И. Ф. Паскевича донесение о взятии Варшавы было доставлено в Петербург флигель-адъютантом князем А. А. Суворовым – внуком великого полководца, войска которого успешно взяли польскую столицу в 1794 г. Эту ситуацию хорошо выразил А. С. Пушкин в известной «Бородинской годовщине»:
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда ее вела!..
Но стали ж мы пятою твердой
И грудью приняли напор
Племен, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
…
Сбылось – и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает
