— Адрес-то хоть бакинский ей послал?
— Нет. Сразу прилетела бы. Скандалов тогда не обобраться. А так одним махом разрубил этот узел! — Вздыхает. — Надо начинать новую жизнь. С учения, с рабфака. Все сейчас учатся! Стране нужно много специалистов.
— Да, — вздыхает и старшой, вдруг помрачнев. — Это ты молодец, правильно поступил. Хватило сил!.. У меня ведь дома тоже стерва хорошая. Отрастила себе задницу пудов на десять и знать ничего не хочет на свете. Подавай ей хорошую жратву, а на остальное ей плевать. А ведь были и у меня всякие порывы в жизни…
Агапов наливает всем водки, поднимает стакан:
— А ну, ко всем чертям бабское племя. За свободу!
Стаканы наши, сойдясь, весело звенят, и среди них — мой стакан. Но когда я его подношу ко рту, мне становится нехорошо. Закрыв глаза, я делаю вид, что пью, но сам не делаю и глоточка. От одного запаха водки у меня пробегает судорога по телу.
— Пей, пей! — кричит Агапов, но Романтик молча отбирает у меня стакан.
— На первый раз хватит — говорит он.
— Поешь как следует! — Старшой сует мне в руку бутерброд. Но я кладу его в сторонку.
У меня сильно кружится голова. Мне и глаз-то не открыть. Стиснув зубы, я пытаюсь остановить кружение, на какое-то время мне это удается, но я почему-то глохну. Потом лишь до меня доносится:
— Это ты правильно поступил, — говорит старшой Романтику. — Мне бы тоже с начала начать свою жизнь, да как будто бы уже поздновато. Тебе-то, наверное, не больше тридцати?
— Все тридцать два! — Романтик толкает меня в плечо: — Если тебя мутит — пойди поближе к воде. — И тут он вовремя хватает меня под руку.
Когда сознание приходит ко мне, я слышу голос Агапова:
— Да оставим его на берегу! Ничего с ним не случится. Выспится и пойдет себе в общежитие.
— Нет, так не положено в хорошей компании, — отвечает ему Романтик. — Снесем-ка его в барак.
— В такую-то даль? — Агапов свистит.
— Вот что, ребята, — говорит старшой. — Тут за стадионом, недалеко, живет у меня знакомая, Елизавета. Стащим его туда, у нее и выспится. В таком виде нам в бараке появляться нехорошо. Потом — у Лизки еще посидим маненько. — Тут к чему-то он визжит, как баба. — В день получки у нее собирается много народу. И все больше нашей портовой братвы.
Подхватив под руки, они тащат меня. У меня подгибаются коленки, и я то и дело приседаю. Или же ноги у меня вдруг деревенеют, и я иду, как на протезах. А бедная моя голова! Она напоминает, наверное, кочан капусты: падает то на левое, то на правое плечо, и мне никак не удержать ее в нормальном состоянии.
Я все слышу, все понимаю, хочу вмешаться в разговор, но язык не слушается меня. Ах, если бы я мог Романтику и старшому внятно сказать, что я и один прекрасно дойду до места, пусть только отпустят мои руки!.. Но ничего, кроме невнятных звуков, напоминающих жужжание пчелы, мне не произнести. Смешно!
Агапов вскоре отваливается от нас, и мы теперь втроем плетемся к Елизавете. Романтик спрашивает:
— А эта твоя бабешка… как ее… не выгонит нас?
— Елизавета?.. Нет, баба она фартовая. — Старшой к чему-то снова визжит. — Сейчас у нее дым коромыслом.
Дальше я уже ничего не слышу. И надолго.
Когда я снова прихожу в себя и открываю глаза, то вижу над собою вечернее небо. Где-то рядом играют на гармошке, раздаются пьяные голоса.
Я еле-еле приподнимаю голову. Она необыкновенно тяжелая. Сильно болит в затылке. Не ударился ли я? Не рана ли там? Я провожу рукой по затылку. Нет, никакой раны там нет.
Я оглядываюсь. Лежу на широкой деревянной тахте, в углу громадного двора. Окаймляет двор одноэтажный дом со стеклянной галереей вдоль бесчисленных квартир.
В ногах у меня сидят трое ребятишек, один другого меньше: лет десяти, восьми и шести. Они напряженно смотрят на меня.
Я прикладываю руку к затылку: кажется, вот-вот голова треснет от боли. И во рту у меня очень нехорошо.
Я сажусь, опустив на землю ноги. «Где это я, и что со мною?» И тут вспоминаю про Елизавету.
— Ну как — выспался? — спрашивает старший из мальчиков, белобрысенький, с костлявыми вздернутыми плечами.
— В-в-в-выспался, — мычу я, опустив глаза, и снова прикладываю руку к затылку. — Спал — долго?
— Долго, — охотно отвечает мне второй мальчик, черненький, круглолицый, со смеющимися глазками.
Я смотрю на самого младшего — рыжеватенького, с ядовитой улыбкой на тонких губах. Судя по всему, меня сюда привели в неприглядном виде.
— С-с-с-сильно был пьян? — спрашиваю я, глядя на него.
Он кривит губы:
— Как покойник.
— Думали, что ты умрешь, — тотчас же бросается выручать того Черненький. Потом дает ему щелчка по лбу. — Глупенький!
— У нас всегда много пьют, но такого пьяного, как ты, мы никогда не видели, — с удивлением говорит старший из мальчиков. — Что же ты пил?
— В-в-в-водку.
— На эти деньги, правда, лучше купить конфеты? — Глупенький, потирая себе лоб, толкает Черненького в плечо.
— Или ириски. Или халву, — отвечает ему Черненький.
— Раз ты не умеешь пить, зачем же пьешь? — спрашивает старший с укоризной. — У нас вон пьют из трехлитровых «гусынь», и то ничего. Пьянеют, но не валятся.
Да, ответить ему не так просто. Я провожу языком по иссохшим губам.
— Пить хочешь? Принести воды? — с готовностью спрашивает Черненький и, не дождавшись ответа, бежит в дом — оттуда несутся громкие голоса и звуки гармошки.
Я мутными глазами, точно через закопченное стекло, смотрю на мальчишек и спрашиваю:
— М-м-м-много шалите?.. Часто деретесь?..
— Нет, — отвечает старший. — Зачем нам драться?
— Мы же братики, — говорит Глупенький.
Я подозрительно смотрю на него.
— Б-б-б-братики?.. Какие же б-б-б-братики, когда вы все разные?
— А потому разные, что папки у нас разные, — отвечает Глупенький.
— Как так — р-р-р-разные?
— А вот так — р-р-р-разные, — передразнивает меня старший и тычет Глупенького в грудь. — У Карлуши папа немец; он работает тут недалеко, на мельнице. Наша мама прожила с ним только один год. А у Фаиза — отец азербайджанец. Мама с ним тоже не поладила, и он ее оставил.
— А у тебя?
— А у меня отец был русский. Его убили на границе, он был пограничником. Мать меня назвала его именем — Евгений, Женя.
Расплескивая воду, к нам бежит Фаиз. Я беру у него ковш и жадно пью. Руки у меня дрожат, а кончик носа плещется в воде.
— Сейчас сюда идет мама, — с радостью говорит Фаиз. Видно, что он нежно любит свою маму; глазки у него так и светятся.
