— Ладно, — говорю я.
Хотя «Апшерон», на котором мы будем работать в вечернюю смену, уже пришвартовался к пристани, но, судя по всему, артель наша начнет разгрузку не раньше чем часа через два. В помощь нам прислана группа грузчиков из третьей артели. Они будут выгружать груз стропами из трюма, а мы на вагонетках возить его в склад.
А пока нам предоставляется возможность сидеть на своих паланах и глядеть на церемонию высадки пассажиров. У каждого из них десятки сундуков и чемоданов. Это транзитники, датчане или шведы. У них, кроме вещей, много всяких треног и приборов в брезентовых чехлах. Наверное, какие-нибудь археологи.
Потом с парохода сходит большая группа персидских грузчиков.
Недавно я видел, в каком виде они уезжают из Баку. Теперь вижу, в каком приезжают.
Грузчики все босые, одеты в лохмотья из мешковины.
— Сменяют уехавших, — говорит старшой.
— Бедный народ, — качает головой Киселев.
— Бедный! — подтверждает старшой. — Работы ведь там у них никакой. Фабрик нет, заводов нет, земля у помещика. Откуда же народу быть богатым?
— Да-а-а-а, — тянет Киселев.
Остальные — молчат, не лезут со своими комментариями.
А персы в своих рубищах, прижимаясь друг к другу, испуганно тараща глаза, проходят мимо нас. Лица у всех изможденные, землистого цвета, как у покойников.
— И вещей-то у них никаких! Только узелочки с едой! Не у каждого есть даже кружка, — скорбит Конопатый. Такой он гориллообразный с виду, но есть в нем и что-то детское. Хотя бы эта изумленность. Не потому ли из него не вышел вор?
— Ничего, — говорит старшой, вышагивая перед нами взад и вперед. — Поработают год-два, и не узнаете их. Видели, в каком виде такие недавно уезжали? Как купцы! И эти так уедут. Они умеют работать и копить деньги.
На палубе появляется второй помощник, зовет нашего старшого на пароход. Тот с важным видом направляется к трапу.
Вскоре они с матросами открывают трюм. Старшой подписывает какие-то документы.
Агапов кричит:
— Старшой, что там за груз?
— Миндаль! — Старшой смеется. — Только вы, черти, не обжирайтесь им. А то три дня потом будете сидеть дома с поносом.
— А я знаю средство против него, — загадочно говорит Агапов, толкнув Угрюмого старика в бок.
— Какое? — нехотя спрашивает Сааков.
— Тс-с-с. Крепко выпить! — И взор его обращается к двухсотведерным бочкам армянского коньяка. Стоят они в конце пристани и ждут отправки за границу.
— А мне не нужен ни твой коньяк, ни твой миндаль. — Угрюмый старик явно не в духе.
«Как же можно пить коньяк из двухсотведерных бочек? Заливает Агапов…» — Я еще не понимаю, что он замышляет.
Но поздно вечером, когда уходят таможенники и на пристани почти что не остается никого из администрации — только где-то вдали маячит фигура часового-пограничника, — Агапов исчезает. Потом за ним поочередно исчезает то один, то другой из артели. При навалке груза на вагонетки, конечно, незаметно отсутствие одного или двух грузчиков. Пока свезут мешки с миндалем в склад за триста-четыреста метров, выгрузят там, пригонят вагонетки обратно, пройдет целых полчаса, а то и того больше. На это время куда угодно можно исчезнуть. К тому же пристань освещена только в районе стоянки парохода. На остальной части еле-еле светят несколько тусклых фонарей.
Вот из мрака появляется «С легким паром», Киселев. Покачивается. Мурлычет песенку.
— А почему, Докер, и тебе маленько не выпить? Ох, ох, коньячок! Захвати миндаля на закуску.
— Агапов там?
— А где же ему быть?
— Напоит, черт, всю артель, и работать сегодня будет некому!
Из валяющегося рядом рваного мешка я беру горсть миндаля, запихиваю в карман, иду в конец пристани. Остальные уже успели сходить туда по разику. Все-таки любопытно — как они там ухитряются пить из бочек? И какой он на вкус, коньячок? Такая же пакость, как водка?
По трапу с палубы спускается Романтик.
— Куда это ты направился, Гарегин?
— Сейчас приду.
— Зови всех. Покурили — и хватит.
— Ладно.
Бочки с коньяком напоминают скалы. Я пробираюсь меж них по извилистым лабиринтам. Здесь полумрак, свет падает откуда-то сверху.
Я вижу двоих. Один — это Конопатый. Стоя, привалившись плечом к бочке, он сосет коньячок через соломинку. Черт его знает, как он ухитрился просверлить дырочку в такой бочке. (Конечно, это затея Агапова!..) Клепка-то ведь в ней должна быть сантиметров в пять-шесть толщиной! Я-то хорошо знаю, что это за штука. Камень, а не клепка!
Второй — это сам Агапов. Он тоже сосет коньяк через соломинку, но с бо́льшим удобством, чем Конопатый: сидя. Увидев меня — орет:
— А тебя кто просил сюда?
— А никто!..
— А выносить кто тебя будет под ручки? Тоже мне — питух!..
— Ладно, ладно. Не твое дело.
— Вот тебе и ладно!.. Глотни разочек — и катись себе! — милостиво разрешает он мне. — Конопатый! Хватит, насосался. Уступи место Докеру. — Он протягивает мне пучок соломки, я нащупываю одну, вытягиваю у него из ладони.
Конопатый нехотя отходит от бочки, и я становлюсь на его место. Вышвыриваю его соломинку, с трудом вставляю новую, что дал Агапов. Беру соломинку в зубы. Втягиваю в себя воздух. Мне в рот льется обжигающая жидкость. Коньяк ведь я пью впервые, к тому же такой крепкий. Я зажимаю соломинку пальцами, откидываю назад голову. Ловлю раскрытым ртом воздух. Пламя, а не коньяк! Во рту у меня все горит.
Агапов говорит:
— Закуси миндалем. И до самой смерти с тобой ничего не случится.
— Я и без твоего совета обойдусь! — Но кидаю в рот несколько очищенных миндалин.
Во рту у меня все равно горит. Снова я ловлю раскрытым ртом воздух.
— Что, Докер, — крепкий коньячок? — Агапов хихикает. — Тяни, тяни! «Финь-шампань», дурачок. Может, потом сроду тебе его не придется пить. Где наберешь столько денег? Воровать ведь не станешь?
— Тебе бы только подбивать всех на воровство, — бурчит Конопатый.
— А ты помалкивай! Катись себе! — прикрикивает на него Агапов.
Тот уходит.
Агапов закуривает. Я говорю:
— Не будет денег — не буду пить. Идти, что ли, на преступление? — И, крепче зажав соломинку, откидываюсь с раскрытым ртом к бочке, смотрю на темное звездное небо.
— А в этом ничего страшного нет. К тому же в одном ты уже участвовал…
— Что, что?..
— Да особенного ничего, Докер. Помнишь — вынес персидские арбузы с пристани?
— Ну и что?
— А ничего! — Зажав рот, он снова смеется. — Но что в них было?
