— В мешке?..
— Дурачок! — Тут он уже громко гогочет. — В арбузах!
— В ар-бу-зах?..
— Ну да!.. В ар-бу-зах! — передразнивает он меня. Пьян он, что ли?
— Как же так… в ар-бу-зах?..
— А очень просто — в ар-бу-зах! В двух были натыканы иголки швейные! Штук триста.
— Иголки?.. В арбузах?.. — У меня от изумления перехватывает дыхание. «Если бы тогда знать!»
— Ну да, иголки. К зингеровским машинам, — с самым равнодушным видом произносит Агапов.
От растерянности я сую соломинку в рот. Спрашиваю:
— А что было в третьем арбузе?
— В третьем?.. Тюбики губной помады. «Коти» — слыхал?.. Французская! Бабы из-за нее сходят с ума. Платят по пятерке за штуку.
У меня снова перехватывает дыхание. Я сильнее зажимаю соломинку.
— Так, значит, это была контрабанда?.. Если бы меня поймали… отвечать бы пришлось мне?
Он затягивается, и папироса освещает его лицо. Нет, глаза у него совсем трезвые.
— Конечно, Докер. Не я же выносил «персидские арбузы».
Я подлетаю к нему:
— Раз ты такая собака, Агапов… значит, курочек тоже ты утащил?.. Забыл леггорны?
— Отлично помню, Докер. Кому же их было унести? Второго такого умельца ты вряд ли найдешь по всему берегу. Но унес — ради забавы. Посмеяться над таможенниками!
— Тогда, значит… — уже задыхаясь, спрашиваю я.
— Ты про кожу? Про шевро?.. — И, поднявшись, он еще раз сильно затягивается папироской, чтобы на этот раз видеть, какое это произведет на меня впечатление.
Я вижу усмешку на его лице.
Нет, не про кожу, а про папиросы я хотел спросить! Как-то при погрузке исчез целый ящик, и нас тогда весь день мучили допросами.
Но спрашивает Агапов:
— В тот вечер, помнишь, ты поцарапал руку… Сколько, по-твоему, я вынес кожи?
— Выкинул же ее при мне!..
— Дурачок. Вынес больше ста штук! Только не красных, а черных. Кому нужно красное шевро? Потому выкинул.
И тут он заливается пьяным идиотским смехом. Идет, садится к своей бочке. Притворяется он, что ли, или же на самом деле пьян?.. Правду он говорит о контрабанде, о курочках и коже или же весь этот бред несет спьяна?
Я хватаю его за плечо, трясу:
— Слышь, Агапов! Правда, что унес сто кусков кожи? И насчет арбузов?..
Но Агапов молчит, тихонько похрапывает себе. Неужели спит?.. Ох, и хитрый же бес! Попробуй раскусить такого!.. Хотя я уверен, что он говорил правду. Но почему он так откровенничает со мною?
Я иду к своей бочке. Хочу чем-нибудь заткнуть отверстие. Но чем? Ничего подходящего не нахожу под рукой.
Позади раздается голос Агапова, но совершенно трезвый:
— Хочешь — давай работать на пару. Пикнешь — головы не снести. Будешь иметь дело с моим свояком.
— Грозишь?.. — говорю я. — Не знал, что ты такой гад.
— Какой уж есть!..
Руки у меня почему-то трясутся. Говорят, утопающий хватается за соломинку. Я нащупываю ее и жадно хватаюсь зубами. Делаю затяжку, вторую, третью. Коньяк снова обжигает меня. Но на этот раз ожог приятен, пламя бодряще разливается по всему телу.
— А теперь — иди! — командует Агапов. — Немного погодя пошлешь старика Саакова. Он мне нужен.
— Не знал, не знал, что ты такой гад! — твержу я, оторвавшись от соломинки. — А за Сааковым — сам сходишь.
— А я говорю — иди и пошли его.
— А вот и не пойду и не пошлю!..
Он вскакивает на ноги, подходит ко мне, хватает за грудки.
— А я говорю — пойдешь! — Он почему-то сильно нервничает.
— А вот и не пойду! — уже с железной твердостью отвечаю я.
Он выхватывает соломинку из бочки и швыряет в сторону.
За бочками раздается тихий, осторожный свист, напоминающий писк мышонка.
Агапов напряженно прислушивается — прислушиваюсь и я — и отвечает на свист поразившим меня артистическим… кваканьем лягушки. И тут же толкает меня в спину:
— Иди, иди!
— А вот и не пойду! — Я хватаюсь руками за бочки.
— Нет, пойдешь! — цедит он в ярости сквозь зубы, поддав меня под ребра.
За бочками снова раздается свист. На этот раз — более настойчиво.
Агапов оставляет меня и снова с поразительным мастерством коротко квакает.
И вдруг к нашим ногам откуда-то сверху, через бочки, бухается большой белый сверток.
— Не тронь! — кричит Агапов.
Но я кидаюсь к свертку. «На этот раз не проведешь, не «персидские арбузы»!..» Агапов опережает меня и ногой отшвыривает сверток в сторону. Схватив за руку, он волочит меня по лабиринту, чтобы вытолкнуть за бочки. Но я вырываюсь и снова оказываюсь среди бочек. Тогда он железной хваткой берет меня сзади за пояс, приподнимает и пытается так, держа на весу, пронести по лабиринту. У меня перехватывает дыхание от боли. Но мне удается правой ногой сильно оттолкнуться от впереди стоящей бочки, отшвырнуть Агапова назад, прижать к соседней бочке.
На какое-то мгновение он опускает меня на землю, не выпуская из своих железных тисков. Но этого оказывается достаточно, чтобы, почувствовав под ногами опору, я забросил руки назад, дотянулся до его головы, нащупал судорожными пальцами его тонкий, но крепкий затылок, сцепил вокруг пальцы…
Так еще совсем недавно, сцепив пальцы вокруг мокрого бревна, мне удалось некоторое время удержать его на плече, чтобы оно не свалилось, не снесло другим концом, вершиной, голову Агапову.
Теперь голову Агапова я изо всей силы, как железный прут, пригибаю к себе, потом — намертво прижимаю к своему затылку, чувствуя на нем его прерывистое, горячее дыхание.
А там — я грохаюсь на колено и, поднатужившись до звона в ушах, кусая губы и рыча как зверь, чуть ли не припав грудью к пристанским доскам, перекидываю Агапова через себя.
Он сильно ударяется спиной, вытянувшись вдоль лабиринта.
Но в следующее мгновение — вскакивает на ноги, и во мраке сверкает лезвие его финки.
Глава четвертая
Этот человек появляется у меня в палате наутро, после операции. Под коротеньким халатом, подпоясанным чуть ли не на груди, я вижу синие галифе и начищенные хромовые сапоги.
Он садится за стол и долго смотрит на меня немигающими совиными глазами. Не гипнотизер ли он? Не хочет ли он меня усыпить, чтобы я не чувствовал боли? Ах, как бы хорошо сейчас немного поспать!..
Вся левая часть тела у меня кажется онемевшей. Мне не шевельнуть и рукой. Только при глубоком вздохе я чувствую ноющую боль под лопаткой. Если бы финка Агапова не скользнула по лопатке, а пришлась бы под нее, то она как раз бы угодила мне в сердце. Тогда бы мне не нужно было ни страдать еще под ножом хирурга, ни лежать в этой большой неуютной палате.
