— Не стесняйся, колись. Здесь все свои, — поддакнул, как положено, культорг, его тёзка, прозванный в отличие от бригадира Михуилом Вторым.
Я понял, что разговор начинается серьёзный и заставил-таки себя перевернуться на живот. Ба! Знакомые всё лица. И эта личность — тоже. Вот так встреча! Кто бы мог предполагать! Невероятно! Впрочем…
Тот, к кому обращались бригадир с культоргом, молчал. Дядя Миша опять сказал ему что-то. Слова бригадира еле пробивались сквозь заунывное пение из ближнего угла:
Не для меняПридёт весна.Не для меняДон разольётся…
«Свой, — размышлял я. — Нашли своего».
Для чего привели его сюда? Рядом с пришельцем стоял надзиратель из ШИЗО по кличке Камбала (ему, говорят, блатные через очко в двери пальцем глаз выткнули) и нарядчик.
Приведённый обречённо и затравленно зыркал по сторонам из-под нависшей на глаза не по размеру просторной шапки-ушанки, прозванной заключёнными гондонкой. Шапка, отбывшая не один срок носки, выглядела издевательски уродливо и насмешливо: вата, свалявшись, опустилась вниз уныло повисших ушей. Валиком осевший ватный же козырёк закрывал надбровные дуги, затенял запавшие глаза и усиливал сходство с побитой собакой. К тому же — бездомной и гонимой.
Я его узнал сходу, ещё до того, как надзиратель назвал имя, фамилию и прочие формулярные сведения, хотя этот серо-бледный доходяга в клоунском наряде мало чем напоминал холёного округлого Витьку по кличке Тля-Тля.
— Пущай рыло кажет, — пожелал кто-то из бригадников.
Надзиратель Камбала, не дожидаясь, когда владелец шедевра швейного искусства зечек снимет его, сбросил гондонку со стриженой и усохшей головы Витьки.
Эх, Витька, Витька, что от тебя осталось… Ты ли это, наш недавний повелитель, хозяин зековских судеб, неограниченно правивший в тюрьме, головном лагере и его подразделениях — «командировках»? Всегда самоуверенный, наглый и поэтому весёлый и даже иногда — добродушный, сидишь ты сейчас, понурившись, опустив низко буйную головушку с оттопыренными большими — от худобы — ушами.
Меня Тля-Тля не видит — невозможно разглядеть человека, лежащего на нижнем щите — нарине двухъярусной койки-вагонки, если во всей половине барака-халабуды тускнеет единственная лампочка на двадцать пять свечей, а к слезливым стёклам маленьких окошек прилепилась ранняя ноябрьская темень. А мне Витьку видно, как на ладони.
Это ж надо! Как его нарядили… Цирк! Даже на свободе в периоды воровских неудач он никогда не выглядел таким «франтом»: в тряпье тридцать третьего срока носки, неоднажды списанном, сактированном, по документам многократно уничтоженном и вновь выданном как вечное б/у. Сей тлен приносил крохоборам из службы материального снабжения какие-то доходы — денежки в лагере нужны всем. Особенно начальству, вольняшкам. На лагерном жаргоне деньги называли бумажками. «Бумага» — сторублёвая купюра. Или в наборе. «Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек», — поётся в зековском романеце. Нас, к слову пришлось, продолжают обирать и здесь, не в «воровском» лагере, а с недобрым и совсем неверным названием «сучий».
Прерву рассказ о появлении в нашей бригаде Витьки Тля-Тля, чтобы пояснить, как оказался в сучьей зоне.
Этап, в который зачислили и меня, выглядел как-то непонятно. По подбору кадров. Хотя именно в этот этап рвались многие, и неудивительно: кто-то распустил (под большим секретом) очередную парашу, что этап — фартовый, следует на спецстройку с зачётами до семи дней. Эта цифра меня сразу насторожила — уж очень неправдоподобна. Как и то, что ждёт нас «хороший» лагерь с благоприятными условиями жизни. С «лёгким трудом»! Не то что на той паршивой лесоповальной командировке. Меня уже известили, что подобные слухи через свою агентуру среди зеков распространяет начальство. А точнее — кум. Но я не предпринял ничего, чтобы не пойти в этап. Решил: будь что будет. Хуже, чем на лесоповале, едва ли можно что-то придумать. Хотя…
И вот мы, сборный этап (из нескольких лагерей) человек в пятьсот, выгруженный из скотских вагонов (каждый на восемь лошадей или на сорок зеков), сидим «на вещах» перед зоной, неведомой нам. И одновременно — очень знакомой. Ощущение такое, что ты здесь уже бывал когда-то. Хотя точно знаешь, что никогда и близко твоя нога не ступала. Но кругом такие же дощатые заборы, побелённые известью, окопанные тщательно забороненными контрольными полосами, опутанные ржавой колючей проволокой. Те же охранники. Та же насмерть вытоптанная ордами зеков земля окрест. Те же окрики вертухаев. Те же бараки кругом, выгороженные из зон, с многочисленными сортирами и помойками. Тоска! Да, был ты уже здесь. И опять вернулся. И так будет снова и снова — до бесконечности. Как в кошмарном, тягучем, повторяющемся в мельчайших деталях сне, из которого невозможно вырваться, пока кто-то не разбудит.
Но проступает кое-что новенькое: ворота лагеря — не те. Хотя и с похожей облезлой фанерной, когда-то кроваво-алой звездой наверху. И загон (скотник) иной фигурации. И бараки вохровцев несколько не так стоят — вроде бы поближе к зоне.
Зеки рядом со мной шепчутся, спрашивают друг друга, что за лагерь, — может, кто-то знает? Никто не знает.
— Зона! — орёт кто-то из этапа. — Какая масть?
В лагере услышали, повылезали на крыши ближних бараков, разглядывают нас. Осторожничают.
— Откуда прибыли?
Не хотят засвечиваться — какой масти: воры, суки, зелёные, то есть бывшие служащие советских оккупационных войск, бендеровцы, махновцы, беспредел, мужики…
Блатари прячутся за спины работяг — на всякий случай. Высматривают, не мелькнёт ли, не появится ли знакомая уголовная морда среди тех, кто взгромоздился на крыши. Есть! Узнали одного. Из ссученных. По кличке Ваня Дурак. Бывший авторитетный урка.
Некоторые из этапников завозились, заметались. Раздались выкрики:
— Начальник! Мать твою размать! Куда нас привезли, мусора?! На мясо?
— Не пойдём в сучью зону! Увози назад!
И — ругательства. Кроют, на чём свет стоит. И в адрес конвоиров клокочет самый изощрённый мат — будто они во всем виноваты. Обливают словесными помоями и тех, кто в зоне. Те тоже в замазке[250] не желают оставаться. Приглашают:
— Канайте к нам, падлы! Мы из жуликов будем делать жмуриков.
— На запчасти вас разберём — ни один хирург не сошьёт!
В этапе — паника. Блатари со всех сторон сползаются, как змеи осенью, — в один клубок. И мужиков за собой тащат. А прихвостни сами поближе жмутся к своим господам.
— Нацяльник! Падло! Мы тебе цицяс устлоим заяцью молду, — грозит Витёк, пахан.
Но начальство не появляется. Наоборот, отворяются ворота под облезлой кровавой звездой, и там, в зоне, видно, как уже выстроились шеренги обитателей страшного, по слухам сучьего, лагеря. Молча стоят. Ждут.
Блатные занервничали сильнее. Мужиков запугивают.
— Кто в зону пойдёт к сукам, на пелесылке своими потлохами ответит, — предупреждает Витёк, гримасничая.
Когда работяги рядом, блатные себя более уверенно чувствуют — есть кем прикрыться, кого подставить, на кого опереться. Но мужики встают один за другим и отзываются на свои фамилии, на ходу читая «молитву»: имя-отчество, год рождения, число и месяц, статья, срок, и шагают к воротам, под облезлую звезду.
«Выходит, — размышляю я, — есть и такие, кто не хочет в одной упряжке с блатными оставаться, не я один их раскусил».
— Ну, гады, попадёте ещё к нам, мы вас в очко выебем! — шипит зловеще кто-то из блатных.
Вот вызвали и пахана. Он поднялся, засучил рукав, чиркнул по локтевому сгибу, после — по другому. На головы и плечи рядом сидящих, в дорожную пыль, куда недавно оправлялись по малой нужде, брызнули тугие струи крови.
— Нате, пейте воловскую кловь! — театрально орёт Тля-Тля.
Артист! Такой спектакль устроил — с кровопусканием. Пока своей — слава богу.
Остальные блатные, и особенно их прихлебатели, дружно взвыли и тычками заставляют мужиков им подвывать. Действуют, как по сценарию, заранее вызубренному.
Ещё один «честняга» продолжил действо: выплюнул спрятанную за щекой «мойку» и распорол себе живот. Деловито. И тоже у всех на глазах. Показуха! И тут поднялся невообразимый гвалт. На лагерном жаргоне — «шумок». Охранники вскинули винтовки к плечу, нацелились на нас. Ощущение не из приятных, когда в тебя целятся. И лишь тогда появилось лагерное начальство. Блатные вступили в переговоры с самим начальником лагеря — хозяином. Витёк, размахивая окровавленными руками, ораторствовал:
— Как вам, мусолам, велить? Обессяли — в холосый лагель, а пливезли — к сукам. На мясо нас xoцeтe плопустить? Давай сюда плокулола. Или мы все сицас себе киски выпустим.
До прокурора, однако, дело не дошло. Так же, как до массового кишковыпускания. Начальник лагеря пообещал тех, кто отказался войти в зону, отправить в другую, воровскую. На том урки с начальством и поладили. И лишь тогда блатные подпустили врача к истекавшему кровью камикадзе, которому тут же, смазав рану йодом, лагерный эскулап заправил внутренности, поставил скобки и наложил повязку. Рядом с видом победителя-героя дожидался очереди перерезавший себе вены Тля-Тля.
