главные признаки нового коммерческого этоса, в котором место мифа занял логос[1318].
В Испании тем временем происходила католическая реформация иного рода. Тереза Авильская (1515–1582) реформировала орден кармелиток, радикально преобразив женскую монашескую жизнь: она следила за тем, чтобы женщины получали правильное библейское образование и знания по психологии мистицизма, дабы предотвратить истерию, нередко процветавшую в средневековых женских монастырях. Иоанн Креста (1542–1591), ее друг и наставник, так описывал необходимый для мистика переход от повседневного сознания к мистическому:
В этом созерцательном состоянии, в которое входит душа, оставив всякие помышления о пользе, в ней начинает действовать сам Бог: он связывает ее внутренние способности и не дозволяет ей ни цепляться за понимание, ни наслаждаться волею, ни рассуждать, опираясь на память[1319].
Перед нами, очевидно, сознательный отказ от господства левого полушария; созерцание «связывает» или контролирует его сосредоточенность на рациональном и понятийном, его волевое напряжение и стремление к «пользе» для себя. Схожий процесс описывала и Тереза:
Когда все способности души едины… они ничего не могут сделать, поскольку, так сказать, исключена сама возможность понимания. Воля любит более, чем понимание знает; но понимание не знает ни того, что любит воля, ни того, что она делает… Что же до памяти – у души, мне кажется, ее нет вовсе, как нет и силы мышления, нет и бодрствующих чувств, но все для нее утрачено[1320].
Как и авторы Упанишад, кармелитские реформаторы учили своих последователей преодолевать привычные способы мышления и восприятия, чтобы открыть свое единство с Брахманом – «Всем».
Но это не означало полного ухода от мира; Тереза не разделяла отвращения Лютера к добрым делам: «Это… цель молитвы; это цель Брака Духовного, от которого рождаются добрые дела, и они лишь одни… Следует нам желать молитвы и неустанно молиться не ради собственного наслаждения, но чтобы приобрести силы, необходимые для нашего служения»[1321]. Еще один испанский реформатор, Игнатий Лойола (1495–1556), основатель Общества Иисуса, создал свои «Духовные упражнения» с единственной целью – вдохновить своих иезуитов на действия; достигать просветления они должны были только миссионерской работой в самых отдаленных уголках мира – особенно, как увидим далее, в Китае. Игнатий пережил видение, после которого «остался с пониманием столь просветленным, как будто стал другим человеком с иным умом»[1322]. Но он, бывший военный, был определенно «левополушарным» человеком. Его «Духовные упражнения» представляют собой план тридцатидневного путешествия внутрь себя, с четко расставленными по пути «дорожными знаками»; его богословие и духовность систематичны, аналитичны, озабочены схемами и определениями – качества, сделавшие иезуитов ведущими фигурами в развитии науки раннего Нового времени.
Споры и раздоры эпохи Реформации привели к глубокой враждебности между католиками и протестантами, еще усилившейся после так называемых «Религиозных войн». Из Реформации Северная Германия и Швеция вышли в целом лютеранскими; Англия, Шотландия, Северные Нидерланды, Рейнланд и Южная Франция – в целом кальвинистскими; прочая Европа осталась католической. Это неизбежно осложняло межнациональные отношения, однако многих германских князей беспокоили и амбиции Габсбургов, правивших теперь некоторыми немецкими территориями, Испанией и Южными Нидерландами. Император Карл V (прав. 1519–1556), католик, стремился к достижению всеевропейской гегемонии по османской модели, а немецкие князья были столь же решительно настроены построить сильные суверенные государства по образцу Англии и Франции. Католические французские короли также стремились поставить Габсбургам подножку и более тридцати лет вели военные кампании против католического императора, который наконец был вынужден признать поражение и подписать в 1555 году Аугсбургский мир. По его условиям, вера подданных в Европе определялась религиозной принадлежностью правителя – принцип, отчеканенный в максиме: «Cujus regio, ejus religio» («Чья власть, того и вера»)[1323].
Участники этих войн воспринимали их именно как борьбу не на жизнь, а на смерть между протестантами и католиками; однако, если бы конфликт был вызван исключительно религиозными разногласиями, протестанты и католики не могли бы сражаться в нем на одной стороне. А такое нередко случалось – и как тем, так и другим приходилось убивать собратьев по вере. То же верно и для Французских религиозных войн (1562–1598), за которыми последовала Тридцатилетняя война (1618–1648), уничтожившая тридцать пять процентов населения Центральной Европы[1324]. Но травма от этих конфликтов убедила многих европейцев, что богословские разногласия между католиками и протестантами неразрешимы, так что им необходимо найти общую почву в какой-то истине, не имеющей отношения к религии.
Поэтому многие приветствовали решение философа Рене Декарта (1596–1650), выкованное на полях Тридцатилетней войны. Хоть сам Декарт и оставался до конца жизни благочестивым католиком, он был согласен, что религия – скорее часть проблемы, чем ее решение, и постоянно размышлял над вопросом, предложенным французским скептиком Мишелем Монтенем (1553–1592) в конце его эссе «Апология Раймона Себона»: пока мы не найдем истину, в которой будем абсолютно уверены – не сможем быть уверены ни в чем. В 1619 году, когда Декарт служил офицером в действующей армии, в Ульме на Дунае сильный снегопад заставил его съехать с дороги и найти убежище в маленькой комнатке с печью. Здесь он увидел три сна-озарения, внушивших ему мысль объединить все науки – богословие, арифметику, астрономию, музыку, геометрию, оптику и физику – под покровом математики.
Вместо sola scriprura Декарт провозгласил принцип sola ratio – «один лишь разум». Его решение отвергало любые откровения, все традиционное богословие и предлагало его современникам идею, на взгляд Декарта, самоочевидную, ясную и отчетливую, однако берущую начало в радикальном сомнении. Мы не можем полагаться на свидетельства своих чувств – в сущности, не можем даже быть уверены, что предметы рядом с нами действительно существуют; возможно, то, что мы видим их, слышим и осязаем, нам только кажется. Так что Декарт систематически опустошил свой разум от всего, что, как ему казалось, он знает; но, рассуждая и сомневаясь таким образом, он осознал реальность собственного существования[1325]. Эта суровая скептическая аскеза воззвала из глубин его сознания эго во всем его величии:
Заметив, что эта истина [cogito, ergo sum – я мыслю, следовательно, я существую] столь определенна и ясна, что и самые экстравагантные предположения, выдвигаемые скептиками, не в силах ее опровергнуть, я пришел к заключению, что могу без колебаний принять ее как первый принцип философии, которую ищу[1326].
Мыслящее «я» одиноко, автономно, является для самого себя целым миром; оно отделено от всех прочих существующих вещей и не подвержено никаким внешним влияниям. Cogito Декарта ознаменовало собой начало европейского Просвещения; однако, в отличие от преображения на основе писания, ведущего к кенозису, просветление, достигаемое «одним лишь разумом», вело к торжествующему самоутверждению.
От этой точки полной уверенности – cogito, ergo sum –
