идей – чем и занимались реформаторы. Искусство писания призвано производить радикальные перемены в тех, кто его изучает, а не давать божественную санкцию их неизбежно ограниченным взглядам. Все реформаторы почитали Августина, но, как видно, забыли его глубокое убеждение, что писание не учит ничему, кроме любви. «Берегитесь Цвингли и избегайте его книг, словно адского яда Сатаны, – предостерегал своих коллег Лютер, – ибо этот человек полностью порочен и полностью утратил Христа»[1305].
Лютер утверждал, что Библия имеет одно-единственное значение. «Во всем Писании, ни прямо, ни косвенно, нет ничего, кроме Христа!»[1306] Однако скоро он начал замечать, что одни библейские книги более христологичны, чем другие. Решение он увидел в том, чтобы создать «канон в каноне», выделить привилегированные книги, поддерживающие его собственное богословие. Здесь он схлестнулся с виттенбергским богословом Андреасом Карлштадтом, решительно спорившим с тем, что Лютер отодвигает на задний план Послание Иакова, бросающее вызов его учению об оправдании одной верой. «Что́ пользы, братия мои, – спрашивает Иаков, – если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? может ли эта вера спасти его? Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: “идите с миром, грейтесь и питайтесь”, но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, – заключает Иаков, – если не имеет дел, мертва сама по себе»[1307]. Мы видим, что писание всегда было призывом к действию, и монотеистическая традиция неизменно подчеркивала важность социальной справедливости. Махаяна противостояла арахантам, поскольку они не ощущали долга помогать другим освобождаться от страданий, а неоконфуцианцы настаивали, что без деятельного сострадания, простирающегося во все концы земли, не достичь просветления.
С тех пор, как князь Чжоу впервые заговорил о Мандате Неба, писание всегда имело политическую динамику: несправедливость, неравенство, социальное угнетение были вопросами священной важности. Во время Реформации эта тема вышла на поверхность в так называемой Крестьянской войне[1308]. Крестьяне Южной и Центральной Германии сопротивлялись централизаторской политике своих князей, которые лишали их традиционных прав. Некоторые, ожесточенно торгуясь, выбивали себе какие-то уступки; однако в марте-мае 1525 года банды разбойников из крестьян принялись грабить и жечь церковное имущество. Лютер не сострадал крестьянам и не поддерживал их борьбу; он считал, что их удел – страдание: они должны повиноваться Евангелию, подставлять другую щеку и смиренно терпеть, когда у них отнимают имущество и жизнь[1309]. Но крестьяне в ответ тоже цитировали писание – и имели наглость возражать, что Христос всех сделал свободными. Для Лютера такое упорство ясно показывало, что они в когтях Сатаны, так что он советовал князьям:
Каждый, кто может, пусть убивает их, рубит и режет, тайно или открыто, помня, что нет на свете ничего более ядовитого, вредоносного и сатанинского, чем мятежник. Их надо убивать, как бешеных собак: не поразишь его – он первым поразит и тебя, и всю страну[1310].
Он даже настаивал, что убийство мятежников – акт милосердия, поскольку смерть освобождает их от рабства Сатане. При подавлении восстания, по-видимому, погибло около ста тысяч крестьян. Лютер стал первым христианином, выступающим за отделение религии от политики. Он верил, что христиане, оправданные личным актом веры в силу искупления Божьего, принадлежат Царству Божьему и должны отстраниться от мирских политических дел сего грешного мира. Однако таких истинных христиан очень-очень мало; большинство так называемых христиан по-прежнему принадлежат к царству мира сего, стране эгоизма и насилия, где правит дьявол, и потому нуждаются в силовом сдерживании со стороны государства[1311].
Разумеется – и, по-видимому, неизбежно, – что истолкование писания всегда было прерогативой элиты, людей грамотных и имеющих досуг. После Крестьянской войны Лютер отказался от своего смелого заявления, что «любой простой мирянин» может толковать Библию самостоятельно. Анабаптисты по-прежнему настаивали, что право читать писание имеют все христиане, однако в течение 1530-х годов «Магистерская Реформация» последователей Лютера и Цвингли объявила, что читать Библию дозволено лишь христианам, бегло владеющим латынью, древнегреческим и древнееврейским. Остальным следует довольствоваться библейскими учениями, пропущенными через «фильтр» Лютерова «Малого катехизиса» (1529)[1312]. Позже французский реформатор Жан Кальвин (1509–1564) согласился с тем, что большинство христиан неспособны читать писание сами, и его «Наставление в христианской вере» (1559) стало для протестантов стандартным библейским руководством[1313].
Кальвин, однако, не был упертым буквалистом. Он по-прежнему уважал августинов «принцип приспособления», гласящий, что Бог применяет Слово свое к историческим обстоятельствам, в которых оно изрекается. Так, библейская история творения – яркий пример божественного balbative («детского лепета»), приспосабливающего процессы невероятной сложности к менталитету простых, необразованных людей[1314]. Открытия современных астрономов, писал Кальвин, не следует осуждать «просто потому, что иные безумцы склонны нагло отвергать все, что им неизвестно». Например, Моисей называл величайшими из небесных тел Солнце и Луну, но теперь ученые полагают, что Сатурн больше Луны:
Вот в чем различие: Моисей писал в простонародном стиле о вещах, которые любой обычный человек, вооруженный здравым смыслом, способен понять и без наставлений – астрономы же с великим трудом исследуют загадки, едва доступные человеческому уму.
Откровение, верил Кальвин – это постепенный, эволюционный процесс. На каждой стадии Бог адаптировал свою истину к ограниченным возможностям человека, так что его учение менялось и развивалось со временем, становясь все более и более духовным[1315]. Но если Лютер воспринимал Ветхий Завет только как прелюдию к Христу, Кальвин уважал откровение, данное Израилю, в его целостности и сделал еврейские писания как таковые важнее, чем когда-либо прежде, для западных христиан.
На Тридентском Соборе (1545–1563) Римская Церковь подтвердила свое традиционное понимание писания и отвергла новшества реформаторов. Епископы осудили sola scriptura, настаивая на том, что цепь предания – необходимое дополнение к Библии; заявили, что канон протестантов неполон; подтвердили авторитет Вульгаты и прерогативу Церкви ее интерпретировать; ввели за правило, что никто не должен публиковать комментарии на писание без предварительного утверждения их его начальством – решение, на несколько столетий связавшее по рукам и ногам католическую библеистику. Как и протестанты, Католическая Церковь установила серию «фильтров» и катехизисов, призванных «заморозить» смысл писания на определенном историческом моменте, наложить вето на новые интерпретации, до сих пор позволявшие экзегетам искать и находить в писании ответ на меняющиеся обстоятельства окружающего мира[1316]. Отношение людей к писанию изменило и появление печатного станка[1317]. По мере того как устные методы коммуникации постепенно заменялись печатной книгой, религиозное знание обезличивалось и становилось негибким в сравнении с временами, когда передавалось устно, в динамических отношениях между учителем и учеником. Печатная страница сама по себе воплощает точность и постоянство –
