Три дня спустя мама лгала:
— Я намного лучше себя чувствую, Лео, намного легче, возможно, это только мое воображение, но я замечаю, что мне лучше.
— Ну и отлично, мама.
Лео нарезал сыр, она жевала сырные корочки, иногда делала очень глубокие затяжки и, чтобы не окуривать сына, отгоняла дым усеянной печеночными пятками рукой.
— Я никогда не решусь обмолвиться доктору Брамсу, что обратилась к гомеопату, ведь этот человек себя не жалеет, чтобы как-то помочь мне, он уделяет мне гораздо больше внимания, чем другим пациентам.
Лео напрягает слух. Это неподвижно лежащее очищенное тело, так похудевшее за один-единственный день, не издает никаких звуков.
— У них новейшая аппаратура, — говорит Марсель, — им приходится каждый месяц покупать приборы самые современные, по последнему слову техники, сразу по три-четыре, они должны использовать свой бюджет до последнего франка, иначе в министерстве сделают неверные выводы и срежут им…
Но Лео не желает об этом слушать. Он подходит к матери. Та еле слышно шелестит:
— Сынок, сынок, сколько же ты мне горя принес! Ты, негодяй, даже сейчас сидишь здесь и думаешь, как бы вытащить последнюю мелочь из моего портмоне, и если согласился отвезти меня к юфрау Сесиль, то только для того, чтобы получить от меня еще несколько сотен франков на бензин. Эх, сынок!
Лео выпрямляется. Он бьет ее по щеке, потом еще раз — по другой, его рука соскальзывает и попадает в челюсть, задев висок. Марсель отворачивается. Лео дает ей несколько пощечин по одной и по другой щеке. Она даже не поморщилась, лицо ее неподвижно, Марсель хватает себя за волосы, словно хочет сорвать с головы парик.
— К ней уже больше никогда не вернется речь, потому что тромб застрял у нее в продолговатом мозгу, прямо посередине, — раздается голос тоненькой белокурой медсестры, появившейся в дверях с подносом, где лежат несколько плоских треугольных бутербродиков и две прозрачные пленочки салями. — Впрочем, я передам вам, если что-нибудь услышу, — смущенно добавляет она и исчезает.
— Пусть себе мелет, — почти беззвучно проговорила мать Лео, с очень близкого расстояния и только для него одного, — эта сопля здесь всего несколько недель, но ей тоже хочется поважничать. Прямо посередине! — Мать квохчет, словно у себя на кухне, когда вдруг поймает на чем-нибудь своего мужа. Ее нереальный, неслышный голос звенит и дрожит от злорадства. — И не ищи никаких причин, Лео, бестолочь ты этакая, кому какое до этого дело? Если уж ты хочешь знать наверняка, то случилось это потому, что больше мне было просто не надо. Кого? Да никого, и прежде всего тебя, Лео. Ты вор, как и твой отец, холодный, безжалостный надзиратель, нет, ты для этого слишком мелок, ты мог бы в лучшем случае зарабатывать себе на хлеб в качестве жокея, пока был помоложе, понятно тебе, ничтожество? И вот я по собственной своей воле, глядя смерти в лицо, решила не принимать больше своих таблеток. Можно мне еще кое-что сказать? Ведь этого никто не слышит, ни ты, ни я. Ты как твой отец, который ни разу не отважился сюда прийти, хоть и кричит, что все эти годы я была его ангелом-хранителем и что уж теперь-то, теперь (все так же квохчет, но не лжет) он будет заботиться обо мне и еще он должен мне что-то сказать, что-то очень важное, чего не сумел сказать за пятьдесят лет, хотя на самом деле у него только одно на уме — не завалялось ли где-нибудь шоколадки или нуги, вот и ты, сынок, сознайся, стоишь тут рядом с моими мощами — они с каждой минутой становятся все чище и невесомей, а свербит тебя одна-единственная мысль: а не отправиться ли тебе в Аарзеле, к тетке Виргинии, чтобы перекупить у нее Полинину брошь с камеей, ты-то уж наверняка сорвешь куш на этом. Взгляни-ка на своего братца: он вот сидит и мучается, ждет, когда же он наконец удерет от всего этого смрада, алле, идите прочь вы оба. А ты, Лео, голубчик, чмокни меня разок, это ведь сущий пустяк, а всегда приятно.
Она все бормотала и бормотала, но Лео не в силах был больше слушать. Внезапно на лбу у нее выступила испарина, струйка пота, просочившись сквозь брови, попала в неподвижный глаз. Пятнистая краснота разом схлынула с ее лица — словно туча закрыла солнце.
Лео хлопнул в ладоши возле ее уха.
— Она ничего не слышит, — сказал Марсель.
Лео взял ее за запястье и, чуть надавив на прохладную кожу, отпустил. Через четверть часа Марсель сказал, что им надо бы навестить отца.
— Заткнись, — рявкнул Лео. — Слушай.
Но ничего не было слышно, кроме тихого шипения, вырывавшегося у нее изо рта, и шелеста шагов по коридору.
— Пора подумать, как нам все это устроить, что написать в извещении о смерти, кого пригласить на панихиду, какой камень поставить на могиле, из песчаника или…
— Мне что, выбросить тебя в окно? — взорвался Лео.
В коридоре кашлял и хрипел какой-то умирающий или умирающая.
— Ты бы лучше подумал, — продолжал Лео, — о двадцати тысячах франков, которые ты занял у нее тайком от нас. Если б я не увидел пометку в ее записной книжке, ты бы нам и словом не обмолвился.
— Я верну эти деньги папе, как только будет решен вопрос относительно алиментов Никки.
Прошло еще четверть часа.
— Она желала обычную мессу, восьмичасовую, — не унимался Марсель. — Только отпущение грехов. Я наведу справки. Похоронить ее на кладбище Синт-Ян будет процентов на тридцать дешевле, чем на больничном кладбище. И потом она будет лежать там рядом со своей сестрой. Она так и хотела.
— Хочет, — поправил Лео. — Говори пока еще в настоящем времени, пожалуйста.
— Но тогда возникает проблема, — ободрился Марсель, — могила тети Полины недостаточно широка для того, чтобы положить маму с ней рядом. А это значит, ее придется положить над ней, для этого придется вначале вытащить тетю Полину и закопать ее поглубже, засыпать на метр или даже на полтора землей и потом…
— Тебе как хочется, мама? — кричит Лео. — Над тетей Полиной или под ней?
— Тихо! — шипит Марсель.
А Лео слышит насмешливый детский голосок:
«Мне все равно если это на автостраде» — и затем раздается хихиканье, словно маму щекочут.
Беленькая медсестра, вновь появившаяся в дверях с тем же подносом, нерешительно направилась к кровати.
— Вы меня звали? — обратилась она к Марселю.
— Нет, юфрау, это было… да так просто.
— Если я вам понадоблюсь, позвоните.
Она указала подбородком на лампочку над сухими белыми волосами больной и, поставив поднос, ушла.
Лео взял один из тоненьких ломтиков салями, положил себе в рот и запил его минеральной водой из бутылки, стоявшей на ночном столике.
Потом он минут пять напевал про себя: «Que sera sera»[193].
— Нам пора к папе, — сказал Марсель.
Нос у Сары еще розовый. Покуда он не побелел, еще есть надежда.
В ту минуту, когда они вышли из больничного холла, где щебетали медсестры, на выложенную песчаником террасу, серебряный дирижабль с надписью «Выбор для каждого — в магазинах Авеля» заслонил солнце.
Они молча шли к стоянке, когда к Лео подошла и попыталась приладиться к его шагу какая-то старушка. На голове у нее была соломенная шляпка, в руках — пузатая сумка, которую она едва волочила.
— Чудесная погода, менеер! — радостно воскликнула она и, взяв его под руку, свинцовой тяжестью повисла на нем.
Она дергала его за локоть, тяжелая сумка била ее по ногам.
— Вот сейчас эти чужеземцы и выползают на улицу. Днем-то после обеда они спят и только часов около четырех выходят наружу — брать на прицел дома. И не только пустующие, о нет, менеер! — они примечают и те, где, по их мнению, женщина осталась дома одна и забыла запереть на засов дверь. Я счастлива снова видеть вас, я ведь из породы людей старой закваски, которым для счастья не много надо.
Грузный охранник автостоянки преградил им путь.
— Ах, нет, мадам Схунаккер, нет-нет.
Старушка прильнула к Лео всем телом и сумкой и изо всех сил вцепилась в его плечо.
— Ах, нет, — забормотала она, подражая интонациям толстяка.
— Нет, вам меня больше не обвести вокруг пальца, мадам Схунаккер. Ну-ка, живо возвращайтесь назад.
— Это старший сын моего брата. — Старушка отчаянно отбивалась от него и вдруг закричала на всю улицу. — Люди! Люди!
Лео отцепил от своего рукава ослабевшие желтоватые коготки. И тогда Марсель, известный трус, сказал:
— Подожди меня здесь, я сейчас выведу машину.
— Люди! — кричала пожилая женщина, но она уже явно рассталась с надеждой, это была жалоба, задушенная в самом зародыше. Соломенная шляпка на седых буклях сбилась набок. Охранник издевательски указал ей на двери больницы.
— В свое отделение, и попроворней. Или мне пригласить вашего доктора?
Лео не в силах ждать, пока Марсель выведет машину, поспешно целует руку старой женщины и идет вперед, мимо решеток автостоянки, мимо живой изгороди, за которой внизу, на глубине десяти метров проходит автострада. Живая изгородь — из бирючины; он идет, прячась за ней, пригибая голову так, чтобы никто не увидел его из окон больницы. «Все эти люди — посторонние мне, я их не знаю, у меня нет с ними ничего общего. Прочь, скорее прочь от них! Que sera sera». Он чувствует соленый вкус слез и салями, он слышит, как сигналит Марсель, как бормочет мать, как стучит у него в висках, и все бежит, мимо машин, едущих на юг, насколько хватает сил.
