М а т ь. А я говорю (.аффектированным салонным тоном): «Мириам, милочка, ты знаешь, такая жалость, мы отдали эти ковры под залог лет двенадцать назад нашему приятелю, знаменитому исполнителю Шопена Альфреду Вайнбергу, который живет над нами. Он одолжил нам денег, чтобы Паттини мог спокойно работать над своим концертом. Да, это было лет двенадцать назад. А венецианское зеркало, милочка, теперь висит внизу у консьержки — по той же самой причине».
Слышно, как сосед наверху наигрывает на пианино какую-то нежную мелодию.
«Да что там ковры, дорогая Мириам. Картины, и статуэтки, и портрет Моцарта, который так любил Паттини, ушли туда же. Я уж не говорю о мебели, она вся пропала. И оба моих пальто тоже. И даже обувь, которую мы купили про запас».
Отец. Не забудь пианино.
Мать (мгновенно вскипает). Ты же сам отказался от него, Паттини. Не ты ли заявил, что не станешь больше играть. «Я поставил крест на музыке» — это твои слова. Меня, во всяком случае, не в чем упрекнуть. Ты ведь сам сказал: «Продай пианино, или я вышвырну его из окна, не желаю его больше видеть».
Отец. Может, я и говорил что-то в таком роде.
Мать. И ты действительно не играл на нем, ты годами не прикасался к инструменту.
Отец. Это ни о чем не говорит.
Мать (снова кричит наверх). Томас! Ну вот, я и говорю: «Все так, как ты предсказывала, милочка, двадцать лет назад, когда твой брат женился на мне. Что ты на это скажешь, Мириам? Эта девка, так ты про меня сказала. Так вот, эта девка испортила жизнь твоему братцу, правда и себе тоже, но это никого не интересует. (Злобно хихикает.) Да, милочка Мириам, мы все потеряли, ничего не осталось. Семейство Паттини приютилось в самой жалкой лачуге, какая только нашлась в городе. Тут ветер свистит, словно в чистом поле. Никто к нам не заходит, да и сами мы почти не вылезаем из дома. Разве что я иногда заглядываю на биржу труда, чтобы отметиться. Так, милочка Мириам, мы отдаем тебе последнее, что у нас осталось, хоть мы и не виделись все эти двадцать лет. Мы вручаем тебе нашего сына Томаса, дабы соединился он прочнейшими узами с твоей дочерью Хилдой. Ибо без него бедняжке белый свет не мил. С тех пор как она увидела его неделю назад на Птичьем рынке, она сгорает от любви и в сердце у нее кровоточащая рана».
Отец. Ты послушай этого Вайнберга, ты только послушай его!
Сосед наверху снова принимается за свою сентиментальную мелодию. Отец в отчаянье закрывает лицо руками.
Мать. Мы должны, Паттини, чего бы это нам ни стоило, принять ее тут, в этой убогой лачуге, где мы живем, как последние нищие. «Ах, тетя, — прощебетала Хилда, — ужасно хочется увидеть гнездышко, в котором вы прячете свое счастье». Гнездышко! Хи-хи. Дом холоден и пуст, и с этим ничего не поделаешь. Ты только взгляни на эту афишу. (Подходит к афише, срывает ее со стены.)
Отец. Да еще тот тип наверху долбит.
Мать. И я ему двадцать раз говорила, и консьержка его предупреждала, а ему хоть бы что. «Я, — говорит, — буду играть столько, сколько нужно, и так громко, как захочу». Он, видите ли, платит за помещение и может с утра до ночи упражняться.
Отец. Ха! Упражняться? Лучше не говори мне об этом. Что это такое? Неужели это называется «упражняться»? Да если бы один из моих учеников…
Мать. Стулья без подушек. Слушай, давай попросим у Вайнберга кресла и несколько картин на два дня.
Отец. Он не даст.
Мать. Понятное дело, кому охота стараться ради других? Известное дело. Уж этому-то ты меня научил. Ох, я знаю, что ты сейчас скажешь: «Я всему научился сам, испытал все на собственной шкуре». Вздор все это, вот что я тебе скажу, чистейшей воды вздор. Можно подумать, что тебе тяжело приходилось все эти двадцать лет, недаром же я обхаживаю тебя, ровно старого кота, только что еду не разжевываю и в рот не кладу. Да я на цыпочках вокруг тебя ходила, слово сказать боялась. Вспомни, вспомни, когда ты работал над своим концертом.
Отец. Да!
Пауза.
Мать (вздыхает). К счастью, Хилда близорука. А может, она придет в очках? (Осматривается.) Как ты считаешь?
Отец. Почем я знаю?
Мать. Она была без очков на Птичьем рынке и налетала на всех подряд.
Отец. Она, верно, только дома надевает очки.
Мать (снова кричит наверх). Томас!
Томас. Да?
Отец. Может, она очень даже симпатичная особа.
Мать. Ох, Паттини, ты опять норовишь улизнуть. Только бы взвалить все на мои плечи. Да и правду сказать: разве в этом доме было когда-нибудь по-другому? Даже эту сомнительную авантюру, которую мы затеяли, чтобы хоть как-то выпутаться, ты норовишь спихнуть на меня.
Отец. А чья это идея? Моя разве?
Мать. Оказывается, ты был против? Оказывается, ты возмущался: «Я не допущу этого в своем доме»? Сопишь, как облезлый кот на своей кушетке. Тут хоть умри, а Паттини, видите ли, больше не играет.
Отец. Ну, если ты думаешь, что так будет лучше для него…
Мать. Хм. Откуда нам вообще знать, что лучше для мальчика. Он и видел-то ее всего один раз — на Птичьем рынке. Он так смутился тогда, так оробел. Протянул ей руку и спросил: «Ты кузина Хилда?» А она не сводила с него подслеповатых глаз и улыбалась во весь рот, скалила свои ужасные зубы.
Отец. А может, она ему понравилась?
Мать (.внимательно смотрит ему в лицо). Ей тридцать восемь лет, Паттини.
Отец. Зато он еще ребенок. Что он понимает в женщинах? Может, она ему и понравилась.
Мать. Ха. (Пауза. Она кивком указывает на комнату Андреа.) Только бы эта не встревала.
Отец. А зачем ей встревать?
Мать. Ох, Паттини, Паттини, совсем ты отупел под старость. Не видишь, что творится вокруг тебя? Да ты просто слепой крот, Паттини. У тебя что, нос забит и уши заложило? Будто не замечаешь, что зреет под нашей крышей. Ну прямо чурбан бесчувственный. Выпей-ка лучше кофе. (Наполняет его чашку.) Ну и хорошо, что она не желает выходить. Вылитый папочка. Чуть что не так, прячутся, как нашкодившие кошки, что тот, что другая. Одна готова целый день проваляться в постели, только бы не встретиться со своей кузиной, другой из дому не вылезает, потому что, видите ли, парочка разошедшихся юнцов освистала его в «Ампире».
Отец. Это были не юнцы. Говорю тебе, освистал весь зал. Все покатывались со смеху и улюлюкали. Ничего ужаснее я в своей жизни не испытывал. А кто уговорил меня согласиться на эту бездарную работу? Кто радовался, видя, как меня унижают? Кому пришло в голову вывалять меня в грязи — заставить бренчать в кинотеатре в перерывах между сеансами? И вот, пожалуйста: выкрики в зале, женский хохот. Я до сих пор слышу по ночам, как хохочет одна из них. Похоже на поросячий визг, прямо ввинчивался в мозги, представь себе свинью, умирающую со смеху. На следующий день я не пошел туда, а все эти сопляки, эти бездельники принялись ухмыляться и шептаться за моей спиной: «А вот и Паттини. Прежде он преподавал в консерватории, а вчера его освистали в ’’Ампире».
Мать. Мадам Монж рассказывала мне, что ты прыгал по сцене, словно кенгуру. Не как заяц, а именно как кенгуру.
Отец. А что я мог сделать, что я мог сделать?
Мать (поднимается, глядя в окно). Дождь начинается. Темнеет.
Отец. Ты бы позвонила ей, пусть зайдет в другой раз, на следующей неделе, что ли.
Мать. Паттини, известно ли тебе, какой процент дохода имеет твоя сестра Мириам? Двадцать тысяч. А какую пенсию она получает за мужа? Тысяч десять! И знаешь, когда она умрет? На следующей неделе.
Отец. Ты пять лет это твердишь.
Мать. Раньше мне было все равно: ты по закону получил бы свою долю, и дело с концом. А сейчас нет. Нужно все решить, пока она жива, иначе Хилда останется единственной наследницей, и как нам быть потом? Знаешь, какая часть наследства уйдет святошам, если мы не вмешаемся? Нотариус говорит, две трети. (Кричит.) Томас!
Томас. Иду!
Мать. Мадам Монж рассказывает, что приступ позавчера длился двадцать минут. Она вся посинела и уже не дышала.
Отец. Высокое давление. Со мной такое тоже бывает. Это у нас от матери.
Мать. Знаем, знаем, Паттини. Господи, какая темень на улице!
Отец. Может, она не пойдет в дождь?
Свет в гостиной медленно гаснет и загорается в комнате Андреа. Томас спускается по лестнице и входит в комнату Андреа. Он юн и застенчив. Андреа лежит на постели и курит.
Томас. А ты не хочешь встать?
Андреа. Нет.
Томас. Все еще злишься?
Андреа. Я не злюсь, просто не хочу вставать.
Томас. Как я выгляжу?
Андреа (усмехается). Сногсшибательно!
Томас. Ты думаешь, кузина Хилда такая страшная, такая уродина, что на нее даже смотреть противно?
Андреа. Никакая она не уродина, но видеть я ее не хочу.
Томас. Зато я хочу. Интересно! Мама говорит, что она принесет кучу подарков.
